из девяностых
я пришёл из прокуренных девяностых
ковыляя в стоптанных башмаках
и качался в спортзале вспотевший воздух
на экране совести не за страх
чья-та женщина пела из хора или
чей-то терминатор смотрел в упор
за плечом девяностые проносились
рассыпая хлопоты и сыр-бор
помнишь как наигрывал на гитаре
цоя в куртке с кожаной бахромой
перемены к лучшему xали-гали
заоконный мир за окном не мой
времена похоронно бредут на марше
коротая цифры в условный час
я пришёл по дороге теряя наше
обретая наше лишаясь нас
Днепр
на дне его сплошь некрополи редких птиц
во сне его только птицей не возвратись
к бокам его цепью солнца прикован груз
к векам его через веру вернусь вернусь
и волны круты и камни его остры
в повозках его то щуки то осетры
погоды его чудесны когда тихи
эх гой-еси из низов его на верхи
спроси его где начало глубоких свай
тряси его до покрышки и вытрясай
дороги его плаксивы как ветви ив
пороги его обили варяг да скиф
враги его у истоков оставят жизнь
нагие бредут по дну его чтобы ввысь
прошу тебя за него отпусти меня
ношу его память дальше веду брaня
Дон
Мой тихий Дон плывёт вдоль камышей –
непризваный. Из памяти глубокой
речёт мечта, гонимая взашей,
до сорока уставшая до срока.
Здесь рыбье царство разливает муть
по чешуе серебряного карпа:
свободное дыхание вдохнуть
и выдохнуть дыхание монархий.
На берегу скрипит могильный крест
под горький плач, заезженный до хрипа.
Горит звезда, нашив дурную весть
на небо – проходящим логотипом.
Бетонные строения черны,
их мысли чёрны, облетает копоть
от поднятой в тридцатых целины,
от танцев в два прихлопа, три притопа.
Смыт половодьем тракт. А на краю
из праха всё, и в прах всё обратится.
Не чуя неба, ангелы поют.
И Дон плывёт, не ведая станицы.
Иордан
В веках, где присно и поныне
заречный цвёл иконостас,
и вопиющий гневно глас
пугал заблудшего в пустыне,
не царство божие пребудет,
как безответная мольба
к земле склонённого горба
под залпы тысячи орудий,
а ручейки с хребтов направит
река под ропот вещих вод,
сионом пролитых в синод
к первопрестольной вящей славе.
Река порогами невинна,
пророкам слова – несть числа.
За неименьем ремесла
там мальчик прячет нож за спину.
Там смесь арабов и евреев
взрывоопасности сулит.
Новозаветный вечный жид
скитается за Моисеем.
Неопалимых поколений
следы стираются быстрей.
В колоколах монастырей
смолкает молох сновидений.
Не потому ли день от века
не отличить в реке, пока
течёт старинная река
в крутых излучьях человека.
Осенняя влюблённость
Подтолкнёт непогода к ответу,
если только бы знать наперёд,
как за крылья вчерашней газеты
осень чёрное небо возьмёт.
И поднимутся выше туманы –
выше взломанных версий окон,
постовые небесной охраны
просигналят: «Беги, ты влюблён».
Побегу, обещаньем оболган,
с виртуальным обманом в горсти.
Я ведь сбит преднамеренно с толку
в коридорах всемирной сети.
В кафедралах осеннего блюза
загустеет отвар мастеров
от линейных больших перегрузок,
проверяющих прочность даров.
Из включённой конфорки на кухне
растечётся по крышам тепло.
Как подкошенный город вдруг рухнет
и рукою обхватит чело.
Осень заново всё перестроит,
горизонты расправят стежки,
бриллиантовым прахом героев
покрывая твои каблуки.
* * *
Пустыня. Одиночество. Квартира.
Пророчество заброшенного мира
в картине шаткой нерешённых дел.
Там бродит автор в образе Ришара –
в одном ботинке, с грузом стеклотары,
его сюжет заметно поредел.
Весь мир – театр одного актёра.
Как туго приходилось режиссёрам
не покладать его воздетых рук!
А он мечтал быть проще и понятней –
обманутый судьбою коловратной,
которой оглянуться недосуг.
...жизнь замирает в каменной коробке.
Пустыня. Одиночество. «Всё фтопку!
Ты выпей йаду, аффтар-бармаглот!»
Слетаются чеширские улыбки
как старики на золотую рыбку.
И, может быть, сегодня повезёт.
нерождённый бог
когда смотрит в глаза нерождённый бог
расцветает геранью в горле совиный крик
просыпается ветер утробных степных дорог
достаёт из-за пазухи дробовик
взгляд подёрнется словно поле сухой слезой
всполохнётся даль над оврагами и внизу
прохрипит ну какой же ты брат борзой
незаметно для бога смахнув слезу
обещали любили а толку ноль
вдоль молочных рек лишь кисельные берега
дама бьёт короля если немой король
если не мой король вот и вся недолга
нерождённый бог приходит же людям блажь
да и каждой бездне разве раскрыть глаза
дробовик достанет какой-нибудь ветернаш
тормоза откажут кому они тормоза
сонет о половинках
вприкуску чай вприсядку царь гвидон
вприглядку улетает вверх тормашки
исписанная прописью бумажка
где мотылёк полётом окрылён
неоднозначен полуночный сон
русалочка по жизни чебурашка
переживает сказку нараспашку
благословляя плотный силикон
дна как ушей нам не видать держись
соломинка за направленье ввысь
преодолев заумную заминку
казалось хватит можно и забыть
пора светить пока накала нить
слова не разорвёт на половинки
в мавзолее
лежит в мавзолее семи смертных грехов,
лицом он белее, чем королевский альков,
но ежели в облака позовёт ультрамариновый дрозд,
из мавзолея греха он поднимется в полный рост.
вдоль рук его реки – как сладкий и вязкий кисель,
у ног саундтреки про май и чуть-чуть про апрель,
а над головой бесшабашно реет красный кумач,
потом он срывает башню – убежище старых кляч.
направо бегут мустанги в пампасы чужих идей,
и где-то на левом фланге неправдоподобный змей.
вокруг трын-трава и маки, канабис и лебеда,
и с неба смывают накипь небесные поезда.
он сядет в вагон последним, ругнёт – с матерком – вокзал.
не слушайте эти бредни – лежит он, как и лежал!
спокойный, как танк, он смотрит на время и прочий вздор,
лежит в мавзолее – вот ведь, а мог бы смотреть в упор.
а мог бы – насквозь и дальше, чем хроники старых стен, –
за биробиджан и нальчик, за трою и карфаген.
как палестинский голубь, он гонит крылами мир,
а мир пропечатан в пробе.
в гробу он гниёт в утробе,
а мир кто-то клювом долбит
и какает на мундир.
покемон
он – гроза покемонов,
бич городов и сёл, –
голос его будёнов,
волос его тяжёл.
в правом кармане – гвозди,
в левом – китайский шлях,
пальцы свело неврозом,
словно у шапокляк.
дни – бесконечный поиск,
ночи длиннее дней.
пьёт молоко сырое,
чтобы искать быстрей.
за широтою храма
сложен победам счёт.
«мама!» – кричит он, – «мама!
вот покемон же – вот!»
в чёрных халатах люди
смотрят ему в глаза,
люди берут за груди
и посылают за.
улей пчелиный воет:
то ли распни, то ...мать.
двери сейчас закроют,
чтобы прозаседать,
постановить указом,
нитью прошить дела.
«что ж ты творишь, зараза?!»
...бла бла бла бла бла бла.
в гоголевской шинели
как же теперь смешон,
лёгкий, как крест на теле,
пойманный покемон.
Летний день
Летний день ползёт по кругу от жары к жаре,
дохнут мухи с перепугу на календаре.
Ноги вязнут в мелкотемье маленьких удач,
раздражает воскресенье телепередач.
Диалог с собою вышит в глубине зрачка –
ни задоринки не ищет, ни тебе сучка.
Мысли хором загнивают, бестолково для
летний день в далёком крае круглого нуля.
За окном чихает воздух, словно просит пить.
И поэзию на прозу жизни не сменить.
Двор. Трава прижухла. К небу тянет чуткий слух
тень Бориса или Глеба – одного из двух.
Загорится ожиданье, встрепенётся мгла.
Кто придумал эту баню умного котла?!
Пятна пота заслоняют просвещенья свет.
Впрочем, мух не отделяют больше от котлет.
Oсенний день
В осенний день, тоскливый как крюшон,
заправленный на глаз английским чаем,
я падаю – проклятьем освещён
и будущим почти не замечаем.
Взрывной волной подхвачен поутру,
кивая откупоренным бутылкам,
я, кажется, сегодня не умру
в поэте завывающем и пылком.
Боюсь, назавтра всё произойдёт,
когда взойдут ночные светотени,
и потечёт мой вересковый мёд
на веточный венок произведений.
Голубка за Пикассо полетит,
a ворон устремится за Эдгаром,
когда скачусь под синь чернильных плит,
придавленный похмельным перегаром.
Мне со стены кивнёт Дюма-отец,
и улыбнётся дама с книжной полки
в осенний день, последний как песец,
куда-то убегающий без толку.
Tысячa чертей
Явилась осень с тысячей чертей,
а ты им хоть завязочки пришей.
Смотри, как на постельную траву
туманы опадают и ревут,
как гаснет маячок у светляка,
помедлив, словно пуля у виска,
как водомерки, измеряя пруд,
твою печаль на лапках разнесут.
Жасмином бьёт по темени струна,
чертей, как оказалось, дохрена.
Убранство парка, полное затей,
ты пустишь на одежду для чертей.
Копыта им украсишь под модерн
стихами из альбома Анны Керн.
А осень всё хиреет и молчит.
На шее загрустил александрит,
потуже затянулся поводком
с раздвоенным змеиным языком.
Уже к зиме проложен грязный след,
как уж на сковородке вьётся свет –
по пальцам, по деревьям, по росе –
безудержный как белка в колесе.
Когда же загудит парадный шум,
я у тебя о малом попрошу:
укрыть ладони разноцветным сном,
который отворится – невесом,
в котором будут вместе ты и я.
А черти дверь закроют, уходя.
© Алекс Трудлер, 2018.
© 45 параллель, 2018.