Татьяна Скрундзь

Посмотри на мир, что ты видишь в нем?
Человек-гора походил конем.
Приходи и властвуй, и разделяй.
Но меня в игру не включай!
Я из тех ладей, что берут с собой,
погибая, противника целый строй.
Я из тех королей, что стоят не зря,
я из пешек тех, что ферзя
вызволяют из плена за жизнь свою.
Но в игру меня не бери, говорю!
Потому бесчестен наш договор,
что партнер мой – вор.
Он любил от души воевать за мир
и во время чумы устраивал пир.
Он был праведен, как палач Христа
и бледен, как береста.
Ты же помнишь, как кровь и вода текли…
Человеком-горой его нарекли.
Обвенчали с ведьмой, а на войну
он пошел искуплять вину.
Да успел, уходя, своровать твой плод –
несозревший, вяжущий зубы и рот,
застревающий в горле его жены.
За него мы поражены…
Субъективны правила этой игры.
Посмотри теперь на свои миры.
Что ты видишь? –
Гора-человек с конем!
И ведьма его при нем.
И разломана шахматная доска,
и в щелях древнерусская мать-тоска.
Но печаль моя не об этой игре,
а о шапке, что на воре.
Эта шапка сжигает им сердце и дух.
И однажды устанет один из двух.
Ты расставишь фигуры на новый бой.
Но меня не будет с тобой.

Проста и тем странна средь искр фейерверка
Чужого торжества безумных голосов,
Вдруг замирает, как единственная стрелка
На циферблате старых прабабкиных часов.
И затихает всё, и будто не хватает
Привычного отсчета под ежечасный бой.
Так старый птицелов добычу упускает
И смотрит в небеса с щемящею тоской.
Уставшая любить, устала быть любимой…
Так было прежде и таким же будет впредь:
Печальное лицо судьбы необъяснимой
Поэта – тихо жить и всё-таки сгореть.
Душой ребячьей до последнего мгновенья
Ни миру не солгав, не обманув себя,
И ритмы поездов слагать в стихотворенья,
И подражать канцонам ночного соловья.

От Енисея до Невы
раскинул руки бес любовный.
Он не играет в поддавки
и не выстеливает ровно
постель из мшистых облаков,
что переваливают лихо
за тень хребта в долине снов
под Шмидта*.

От Енисея до Невы
простер орел крыла свободы.
Он не дал мне живой воды
и падшую не оживил природу.
Слов недосказанных, хмельных
не вырастит земля чумная,
и я останусь для своих
чужая...
_______________________________
*гора Шмидта в Норильске (названа так в честь Фридриха Богдановича Шмидта
(1832 - 1908), российского геолога)

Российское небо меняет оттенок
в тысячу первый раз.
Свежие новости за бесценок
лежат на прилавках касс.
Желтые, глянцевые, интеллигентные,
целые этажи:
рассказывают обыкновенные
человеческие миражи.

Он собирался покинуть город,
в котором прожил сто лет,
в котором не слышен ни шепот, ни ропот
и невозможен ответ.
Но если вопрос больше шара земного,
Куда продолжать свой путь?
Года тринадцатого, рокового
ему не догнать, не вернуть.

- Скажите, билеты на въезд или выезд?
- Не задерживайте поток, -
и билетерша в окошечке выдаст
кем-то назначенный срок.
Прощай, горе-матушка, стылые хляби
суровой, как быль, земли.
За горизонт улетают печальные
авиакорабли.

Что-то мелькнуло хлебом насущным
в толпе незнакомых лиц...
Пророчества классиков вездесущи,
вываливаются из страниц.
Это обрывки воспоминаний,
занесенные пылью тома.
Оборачиваются журавлями
Вспорхнувшие с рук слова.

Когда-то компьютеры и деревья были большими.
Я маму любила, и папа любил меня тоже.

Но время идет, девяностые мрачные сшили

Судьбу мне, пытаясь впихнуть на прокрустово ложе

Уверенных планов на светлое б(э), где последней

Войной обещали вторую, ушедшую в лету.

Где добрая вечность над злом торжествует победу.

Где мама и папа целуются над колыбелью.