Ирина Карпинос

В Серебряном веке, коротком и ярком, поэты любили в Венецию ездить и с чашечкой кофе сидеть на Сан Марко и в небе полуночном трогать созвездья. Венеция рядом с времён Сансовино: крылатые львы и певцы-гондольеры. Поэты пируют, поэты пьют вина, поэтов ещё не ведут на галеры. И Блоку покуда не снятся двенадцать, и пуля не скоро убьёт Гумилёва. Поэты ещё не отвыкли смеяться и верят в могущество вещего слова. Не пахнет войной голубая лагуна, собор византийский с квадригой прекрасен, ещё не задернули занавес гунны и хмель венецийский ещё не опасен. И можно до слёз любоваться Джорджоне и долго бродить по Палаццо Дукале, стихи посвящать беглым ветреным жёнам, катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале... Поэты в Венеции пьют на пьяцетте, война мировая вдали, как цунами. Запомните лица их в огненном цвете! Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.

Ночь морозная, грузная, грозная, полусны пограничные розданы, догорает окурок в ночи, заговаривай боль, не молчи... Предают, привирают предания, до свиданья, двойник, до свидания, нет уже ни воды, ни вина, я на ведьмином спуске одна... На краю, на ветру, на ристалище, в ритуальном прокуренном залище херувимы хреново поют про любовь, про последний приют... Гарь такая, что рвется дыхание от убийственного полыхания, никого не обнять, не спасти, лишь зола золотая в горсти... Не ищи меня в римах, лютециях и в оврагах да прагах, венециях - я уже далеко от земли, огонёк дотлевает вдали... Дряхлый мир, на крови обустроенный, обветшавший до дыр, грубо скроенный; беспробудно ваятель был пьян, налепив, как блины, поселян... Мы теряем, теряем, теряемся - и уходим и не возвращаемся... Равнодушно глядит Он с высот на погромный программный исход...

Мы родились в двадцатом веке, совки, поэточеловеки, и пьём, не чокаясь, до дна за участь, что на всех - одна... Эпоха нас не закалила, кровь ближних не опохмелила, стоим на ледяном ветру у края в чёрную дыру... Повремени ещё, мгновенье, покуда догорят поленья всех наших помыслов и слов, летучих золотых ослов... Куда нас молодость водила, каким залётным был водила! Кто ляжет рядом - тот хорош, вся наша жизнь - луна и грош... Свеча горела, до упаду плясали мы свою ламбаду и гибли в долбаном бою за рифму - родину свою... В конце времён мы дали слово, что сочиним многоголовый молитвоблуд - наш пропуск в рай. Пётр, кого хочешь, выбирай...

Сирота - вот и найдено слово, сирота среди мира пустого, позади - разноцветный обман, впереди - только чёрный туман... На краю провороненной жизни, в эпицентре бродячей отчизны сердце реже и глуше стучит, дней, часов не осталось почти... Я тебя никогда не забуду... и никто не увидит оттуда, как моя погорелая жизнь на промерзшей дороге лежит... И не встать, и не выразить боли в бесприютной сиротской юдоли, не нащупать у пропасти дна... пей до дна... жизнь одна... смерть одна... Я - невидимый призрак, когда-то сочинявший плохие баллады о безмерной бессмертной любви на ветру... на краю... на крови... Я неслась по болотистым кочкам, чья-то жёнка, любовница, дочка, и летела сквозь небо звезда в никогда, никому, никуда...

Последнее пристанище - стихи: приют, надежда, гибель, воскресенье, отмоленные, наконец, грехи и чьё-то безымянное спасенье... Я - каторжник, я - полупроводник, такая вот сизифова работа: услышать звон и записать в дневник потерянные разумом частоты... В такую ночь ты с Богом визави и тет-а-тет передаешь молитвы - и храмы вырастают на крови, и перемирье дольше длится в битвах... И можно, наконец, уже уснуть и видеть сны, по-гамлетовски, в лицах, и все долги, и всю вину вернуть, и вовремя с ушедшими проститься... Почто живу и что такое жизнь, кого люблю, когда уж нет любимых? Какие на рассвете миражи неузнанные проплывают мимо? Мне снится мама в ледяном гробу... Нет, это я - и сон всё длится, длится... Кому повем свою тоску-журбу? Я просыпаюсь... иней на ресницах...