Андрей Ивонин

Май. Цветение сирени.              

Пахнет свежестью земля.

Небо, солнце, свет и тени,

маки, крыши, тополя.

Ранним утром на пленэре,

взяв этюдник и мольберт,

в Буживале и в Аньере,

или в Эксе, например,                

за фиксацией мгновений,                

чтобы только бы успеть

ворох новых впечатлений

на холсте запечатлеть,

ощутить их в полной мере,

поспешим скорей сюда.

Здесь, друзья, в Ла Гренуйере

плещет золотом вода.

Здесь, как музы на Парнасе,

женщины – лови момент!

У мамаши Клэр в запасе

есть кальвадос и абсент.

Ярче день и небо ближе.

Аржантёй и Пти-Женвиль.

Ведь отсюда до Парижа

лишь каких-то восемь миль.

Полчаса – всего лишь – тряски.

Рельсы, шпалы, поезда.

Только кисти, только краски.

Только солнце и вода.

Облака глядятся в окна.

Мутной Сены берега.

Еще влажные полотна

Ренуара и Дега.

Дождинки мелкие секут

лицо и плечи.

Три тысячи шестьсот секунд

до нашей встречи.

До мига, стоить что готов   

иных столетий.

До разговора – не из слов –

из междометий.

До звона выпавших ключей

на мокрых плитах.

До сердцу милых мелочей

давно забытых.

До бестолковой суеты

у касс вокзала.

До бесконечного: “А ты?”

“А ты сказала?”

До нас, скрывающих испуг                    

и боль в уловках                                           

нетерпеливых этих рук

и губ неловких.

И пусть, надсаженный гудок

хрипит протяжно,

ведь всё, что в жизни было до –

уже не важно.

Дома мелькают, провода

повисли косо.

Бегут по рельсам поезда,

стучат колеса.

Составы скорые идут            

дождям переча.                              

Три тысячи шестьсот секунд

До нашей встречи.

О чём ещё писать, как не о лете,

в бесцветной и промозглой полумгле                   

вечерних сумерек, при приглушенном свете

настольной лампы на моем столе,

когда иллюзий пестрые картины

вдруг невзначай проявятся из тьмы

и в комнату вплывут, как бригантины,

среди метелей, снега, и зимы?

О чём справляться, как не о погоде

у дряхлого, седого декабря,

когда последний месяц на исходе,

и ветер рвет листки календаря?              

И в четырёх стенах пустого дома,

день проведя в смиренье и мольбе,             

в уютном кресле, в сладкой полудреме,

о ком мне думать, как не о тебе?

Ветрено. Хлопают ставни.

Падают капли слепо.        

Спор вековой, давний,

между землёй и небом.

Между целым и дробью

дождей по железным крышам.

Октябрь истекает кровью

рябин. Был да весь вышел.

Как молодой сеттер,

жар ощутив под кожей,

тихо ворча, ветер

ветки осин гложет.        

То замрёт у дороги,

то подойдёт ближе.

Мордой тычется в ноги

или ладони лижет.

Дождь исполняет грубо,

путано и сумбурно

на водосточных трубах

элегии и ноктюрны.

Влаге подставь губы.

Слышишь, звучат горны,

флейты, волынки, тубы,

чембало и волторны?

Мокнут в саду аллеи.

Паузы и длинноты.

И с каждым днём тусклее

осени позолота.

Когда, открыв глаза, проснёшься ночью,

поднимешься, и не включая свет,

всем существом вдруг ощутишь воочию,

что прошлого и будущего нет.

А есть лишь краткий миг, что мягче воска,

чуть зримый штрих, полутеней игра,

стежок тончайший, узкая полоска,

граница между завтра и вчера.

И станет легче. Скрипнет половица.

Забрезжит утро, будто в первый раз.

И что должно, конечно же случится.

Немедленно, сегодня и сейчас.

И внутренне прозрев, за мысли эти

держась, как за спасительную нить,

стряхнёшь с себя тяжёлый груз столетий,

отпустишь боль и вновь захочешь жить.