Светлана Пешкова

Ты меня по имени не зови,

мы с тобой случайные визави –

две беды в простреленной тишине.

А меня вне города больше нет.

Я дитя его – у него внутри,

и смотрю глазами его витрин

от Базарной площади до пруда.

Я теперь из города – никуда.

От Никольской башенки – до кремля

подо мной – земля,

надо мной – земля.

Я теперь – дыханье крылатых львов,

папиросный дым, перегар дворов,

колокольный звон и колёсный скрип,

я – нектарный флёр златоглавых лип.

У меня в ладонях –

прохлада луж,

у меня в гортани –

сквозняк и сушь.

Ты привык по имени… Ну и что ж!

Отними у памяти, уничтожь,

вырви восемь звуков, сожги, развей,

без любимых слов – забывать быстрей.

Я тебе ни сродница, ни жена,

не тобой наказана-прощена.

Я – вьюнок, примятый твоей ногой,

и трава, и корни, и перегной,

серый мох, крадущий тепло камней.

Ты, когда остынешь, придёшь ко мне.

прости,

мой тихий собеседник,

во мне закончились слова.

сегодня шумные соседи

не стали нас перебивать.

свеча моргнула близоруко,

огнём обжёгся мотылёк,

и лунный свет медовой струйкой

сквозь ткань гардинную протёк.

сидим вдвоём в неловких позах,

и я боюсь тебя спугнуть.

густая тень китайской розы

с ковра сползает мне на грудь,

прочтя вчерашнюю газету,

шипом царапает диван.

я обернулась…

друг мой,

где ты?

во мне закончились слова.

когда едва рождалась фраза,

в язык воткнулся твёрдый знак.

сейчас часы пробьют два раза,

посуда звякнет,

треснет ваза,

и в дом заселится сквозняк.

Саид, собрав старания в сугробы,

стоит среди зимы, разинув рот.

А снег ещё настойчивей идёт,

пятная мандаринность новой робы.

Невиданная щедрость русских зим

как чуждый перевёртыш жизни бывшей –

в Ташкенте осыпались с неба вишни,

черешня, абрикосы и кизил...

Сочится рыбный запах из столовой

и вкусно оседает на бульвар.

А в съёмной неуютности Гюльнар

баранину разделала для плова,

промыла рис и села у плиты.

Её страшит чужая жизнь и стужа.

А этот снег – разнузданный, ненужный,

как будто прямо в сердце ей летит.

Серых дней густое варево

расплескало немоту –

ни писать, ни разговаривать,

ни молиться не могу.

Я плыву по людной улице,

но в толпе не вижу лиц.

Глаз фонарный нервно щурится,

тротуар, как червь ослиз.

У домов глаза совиные,

парк до веточек продрог.

Город спутан пуповинами

размороженных дорог.

Тучи наглухо задёрнули

небо траурным тряпьём.

Голосят ветра матёрые –

скорбно, каждый о своём.

Вечер груб и необщителен,

воздух горек и несвеж.

Основным у существительных

стал винительный падеж.

Туча-роженица тужится,

приготовила  сюрприз –

свежевыжатые лужицы

под ногами разлились,

потекли ручьи страдальные.

И никто не хочет знать,

что под кружевом проталины

зарождается весна.

Баю-баю... снов не видит
Старый хутор по ночам.
По дворам, заросшим снытью,
Бродит лунная печаль.
То, вздохнув, уронит грушу,
То прольёт вишнёвый сок,
То из бурой вязкой лужи
Смачно сделает глоток.
То водой в колодце булькнет,
То возьмётся в окна дуть.
А устанет – ляжет в люльку,
Позабытую в саду.

Ветер люлечку качает,
Осторожный, словно вор.
За плетнями, нескончаем,
Стелет простыни простор.
Заглянула в люльку птица –
Ищет гнёздышко птенцам...
Седовласый пар клубится
У прогнившего крыльца.
Речка звёзды привечает,
Привечать чужих – не грех.
Над заброшенным причалом
Вьётся иволговый смех.

Волк, свернувшийся в калачик,
Спит у чёрного куста.
Баю-бай.
Никто не плачет.
Ночь.
И люлечка
пуста.