Лена Берсон

В цигейковом коконе – четырехглазый отъезд. 
- Останемся, мама, они уже плачут почти что!
- А сколько у нас – посчитай-ка – одиннадцать мест,
А что на билете – так мелко – давай-ка, прочти, что.

За черными окнами – шапки и плечи в снегу,
А здесь – подстаканник дрожит, и обед не доеден.
Останемся, мама, ну, правда, я так не могу
Прощаться, не зная, что будет, когда мы уедем.

Смотри, они машут с балкона, глотая метель.
Их комната светит во двор, не стесняясь изнанки.
А мама, скажи, если там не осталось детей,
Зачем на балконе тогда одичавшие санки?

Четыре жизни назад, в июле. Вот это Валя, 
Вот это Майка, вот это Светка, она живая.

Она транжирит любые бабки, легко и щедро.
Со Светкой жалость, любовь и пьянка – всегда крещендо.

У Светки пламя гудит в конфорке на меццо-форте,
На этом вечном огне пельмени теряют форму.

Картошка жмется к бортам кастрюли, роняя пену.
Как свет, мы сходим на нет в июле, но постепенно.

В общаге время сгорает свечкой, стекает воском,
Как юность, броски чужие шмотки, и так же носки.

Смотри как кто-то, в кольце манежа, идет по хорде,
Пускай в раскачке, но точно так же и мы проходим. 

Прошли, целуя впотьмах фасады под крики "горько", 
Когда граненый стакан трамвая взбухал на горке,

Когда ложились ключи чужие в карман отмычкой,
Когда светились ладони прежде, чем циркнешь спичкой,

Когда врывались в ларек полночный, крича: "Любое!".
Пройдет и это, но только позже, чем мы с тобою.

Перед тем, как уехать, купили рыбу,
Как серебряный соусник на блошином.
Посидеть, как положено, без надрыва. 
-Ну, ты знаешь… 
-Я знаю.
-Давай, пиши нам.

Помолчать, как положено, на дорожку,
И кивнуть с пониманьем – конечно, выпьем.

А лапландка, хлебнув вискаря с морошкой,
Без отрыва писала на брюхе рыбьем.

"У зимы ни поблажек, ни послаблений.
Но откуда, не знаю наверняка я,
К нам приехала Герда, загнав оленя.
Ты не знаешь, подруга, какого кая?"

Так писала лапландка старухе-финке
На костях этой рыбы, прилипших к коже:

"Эта Герда, ты знаешь, она блондинка,
И такая же стерва, как ты, похоже.

Но когда она плачет на этой кухне,
И не может два слова связать без мата,
И болтает так много, что сводит скулы,
Я б хотела оставить ее до марта".

Даже падая навзничь в сплетенье Азий,
Чистить рыбу, смотреть в нежилые окна.
Осыпается мелкой монетой в тазик
Отблиставший под йодною коркой окунь.

Весна разбухла как десна в развалах ваты.
На море надо бы, но мне далековато.
Соль-сода-йодом орошаемые гланды,
А что еще я там забыла? Да и ладно. 
А раньше были что ни год – Алупка-Ялта,
Мне полчаса туда и тридцать лет обратно.
Туда, где мамины черешневые серьги,
Багровым соком опрокинутые стеньги,
Летят в закат по остывающему пляжу,
И я в кильватере лечу туда, туда же.
Стекло теплеет под рукой в потеках мыла.
- Мы к морю, где оно у вас? - А я забыла.

Нет, лучше я подслеповатою парадной,
Пальто зареванным, отмычкой виноградной,
Свалюсь туда, где сквер с похмелья черен, 
И черствый снег в апреле пахнет морем.

В день, когда мне перелили собачью кровь,
Слишком густую для вен на моей руке, 
Корка запекшихся в горле горючих слов
Треснула как ледостав на сургуч-реке. 
Как закипала, скрипя зубами, ее орда, 
Двигаясь к устью, желанию вопреки.
Каждый осколок царапал мою гортань,
Каждое слово вскрывало гранит реки.
Но заполняла сосуды собачья кровь,
Светлая и горьковатая как елей.
Лютую нежность, укрытый снегами схрон,
Я защищала, чтоб как-нибудь уцелеть. 
Я замолчу, но каждый, кто имя рек,
Кто торговался, врал, не пускал во тьму,
Сколько вмещается в ваш человечий век
Нечеловеческой близости ко всему?
Как в беспощадном рассвете, на самом дне,
Жарким дыханьем внезапно охватит лоб.
Больно тебе? Не больно тебе?

– Не мне.
Страшно тебе? Не страшно тебе?

– С чего б?