Инна Урсова-Правкина

Моби Дик греет брюхо о теплые лапы Гольфстрима,
Он еще отдохнет, перед тем как рвануть в никуда,
Гарпуны, как тоска, разъедают горбатую спину,
На хвосте, как обычно, безумный ревнивец Ахав.

Капитан одержим, его треплет, кидает в погоню
Лихорадка и месть, до скелета съедает цинга,
Он кровавые десны ласкает и гладит ладонью
И глотает слюну, забывая, что есть берега.

Забывая, что где-то деревья и дом с черепицей
И она с теплой кружкой парного и хлеб из печи...
Белый дьявол забрал его душу и бьет под ключицей,
Капитан не в себе - он ревет по ночам и рычит.

А матросы бунтуют - им чудится смех Страатена,
И Летучий Голландец над ними раскрыл паруса.
Кровь почти отворяет Ахаву яремную вену,
И девятым сплошным нарастают в ушах голоса:

"Океан слишком мал для двоих, наглотавшихся соли,
Торопись, капитан, поспеши - поднимай паруса.
Там у Доброй Надежды твой дьявол рыдает от боли,
Там у Доброй Надежды найдешь и убьешь его сам".

Словно с места в карьер капитан поднимает команду,
Гонит в буйную ночь, перепутав и нос, и корму.
Невдомек капитану, что все они дышат на ладан,
Невдомек капитану, что им суждено затонуть.

В черном небе Летучий Голландец сияет сквозь тучи,
И корабль накренился на правый изъеденный борт.
А безумный Ахав - самый лучший на судне гарпунщик -
Загарпунил крылатую смерть и низвел на Пекод.

Моби Дик уплывает в небо, звездные океаны
Его тянут сильнее, чем острый гарпун в спине.
Пусть матросы ревут и беснуются: сгинул, канул,
Растворился песчинкой соли на самом дне.

Моби Дик, как крылом, плавником рассекает воздух -
Звук густой и тягучий, ни с чем не сравнимый рев.
Он почти ускользнул, почти пересек перекресток
Смертоносных течений и самых дурных ветров.

На спине прилипалы, зеленые змеи, рыбы
И светящийся в лунном свете планктон, как нимб.
Океан отпустил - Моби Дик превозмог и выбыл
Из широт, ориентиров - гоняйся теперь за ним.

Но Ахав поднимает со дна китобойное судно.
Корабельные черви сплетают узор на бортах.
А матросам мерещатся трубы и ангелы - Судный
День призывает бессонных, не спящих в гробах.

И матросы бредут обреченно по палубе склизской,
Капитан направляет гарпун и грозит небесам.
"Эй, рванье, убирайтесь в каюты, не лезьте на выстрел.
Моби Дик только мой - я найду и убью его сам".

И свистящий гарпун рассекает нависшие тучи.
Вот корабль заскрипел, накренился и встал на дыбы.
И безумный Ахав - самый лучший на судне гарпунщик -
Поднимает корабль - отрывает его от воды.

"Я вобью тебе в кости, как в мягкое масло, железо.
Я не умер, проклятый, ты слышишь, проклятый, я жив!
Я приду за тобой, в никуда за тобой полезу,
Будь ты даже из тех, на которых земля лежит".

Моби Дик дышит там, где другой не осилит и вдоха,
Где любое дыханье становится звездная пыль,
Прорастает цветными кораллами в легких и бронхах,
Но Ахаву плевать - не за тем он так рвался и плыл,

Не за тем поднимал на дыбы и корабль, и команду,
Чтобы сдохнуть вот так - задохнуться на Млечном пути.
"Эй, отребье, я вам обещаю и свечи, и ладан,
Все отпетые будут отпеты, когда победим,

Вы уляжетесь в крепких дубовых и сбитых, как надо..."
Но матросы цветными ракушками влипли в борта,
Вместо рома они нахлебались и моря, и ада
И живыми, пожалуй, и не были никогда.

Паруса китобойного судна светились на солнце,
Словно волосы вечно поющих крылатых сирен.
От земли оторвавшийся в вечность уже не вернется,
Загарпунивший смерть ничего не получит взамен.

Но корабль раздувает планктоном забитые ноздри,
Напрягает изъеденный солью прогнивший скелет,
И сквозь ребра его пробивается вечность и воздух,
И под вспоротым брюхом воды разливается свет.

Моби Дик плавниками волнует и море, и сушу,
И колеблются чаши весов на горбатой спине,
И штормит и швыряет о борт беспокойные души...
Моби Дик держит землю и всех, кто страдает на ней.

Вовсе не начинались эти две тысячи лет,
Здесь все также рисуют рыбу и жмутся в тени,
И плывет себе рыба, как пО морю, по земле,
И в весенние ночи все те же тоска и темень.

Пять юродивых дев потеряли себя в толпе,
В этой давке уже не найти ни огня, ни масла...
Только крик петушиный, проклятия нараспев,
И в последнюю стражу ночи луна угасла.

Город бьется без света, как рыба о толстый лед,
Погружается в темень, как ночью на дно колодца,
И лежит под водой... и никто его не найдет,
И никто в темноте, как о пьяного, не споткнется.

По извилистым улицам рыбы плывут... поют.
Им, готовым на смерть, не ведом ни страх, ни ропот...
Пять юродивых дев куда-нибудь да дойдут
По неведомым, скрытым, таинственным рыбьим тропам...

Другая придет, которой совсем не ждешь,
Раскатисто рассмеется - сверкнет жемчугами,
Косу распустит, заглянет в глаза: Идешь?
Решайся не быть, мой маленький кролик Гамлет.

Булыжник на площади выпьет твой легкий шаг,
А факелы в стенах, как мы подойдем, поникнут.
Ты ждал не меня, и все же тебе решать,
С какой из Офелий до гроба идти в обнимку.

Взгляни-ка в бойницу, как мечется Эрисунн,
С блевотиной вытрясает души из маловерных,
Их выплюнет к ночи, и лисы тела сгрызут,
Растащат по норам, невымоленных и скверных.

Смотри-ка, как выцвел, облез горностаев мех,
Как крысы изрыли булыжники Эльсинора,
А Йорик все шутит, смеется и пьет за всех,
И призраки покидают неспящий город.

А вон, за шпалерой, тихонько стоит она,
Коряга сухая, как чертов ее гербарий,
А мне-то, послушай, не боязно у окна...
Зачем тебе, Гамлет, прельщаться нездешним раем.

Зачем тебе небо, когда под тобой земля,
Ты сам себе, Гамлет, как звезды на дне колодца. 
Зачем тебе тень с маргаритками, если я
Могу заменить собой и луну, и солнце...