Аграфена Брусникина

Январь казался большим, упругим,
январь казался всего белей.
Ходила Маша гадать к подруге -
вдвоем, как водится, веселей.

Томили свечи,
топили в блюдце,
и обжигались о гладь воды
все девьи мысли, какие вьются,
но звонко падают, что алтын.

Сердился чайник,
дрожали шторы,
дымился облачный Вифлеем,
а на столе были водка, шпроты
и сервировка сырых проблем.

...искрились где-то,
как снег искрились
мечты, оставленные в гостях.
Уснула Маша, и ей приснилось
еще не плакавшее дитя.

...и был талантливым парень -
среди поющих стаканов,
среди бурлящих движеий
он видел девушку с фотокамерой,
и от нее прятал шею,
чтоб на себя не вешать
ни иллюзий, ни бусы метафор,
чтоб на себя не вешать
ни любови с початками завтра,
ни бесформенной сущности и ни
чужеродные фотопортреты.

...был талантливым парень - иней
мерзлой улицы верил в это.

...к нему снова слетались птицы -
покурить на его балконе,
поклевать из немытой банки
обреченный на правду пепел.
Он играл им о чем-то старом,
он играл им о чем-то новом,
не теряя почти осанки,
белым рисом им сыпал пение.

...и был талантливым парень -
он даже спал виртуозно,
но только когда не снилось,
как девушка с фотокамерой
(как и прежде - на тонкой шее)
сажает под окнами розы,
и, на вопрос "зачем они?"
отвечает - "просто красивые",
поправляя что-то руками.

Вот тогда ему было душно
и совсем не талантливо было -
он не мог возродить ни звука,
и к нему не спешили птицы -
они плыли где-то снаружи
в атмосферных морях. Но, щелкнув
напоследок его, девица
говорила - "живи спокойно",
говорила - "тебе приснилось".

Серо-зеленое, серо-зеленое,
окололивневый сон,
я возвращаюсь дорогой спрессованной
небом и грустью окон,

что наблюдают за ней, неподвластною,
стеклами жадно блестят.

...серо-зеленое праздную, праздную,
правда, глазами твой стяг

снова ищу - где-то должен быть, должен быть,
знаю же...но ничего.
Я и сама ни черта не положена,
лишь сновиденья кругом

шепчутся, 
щурятся, 
скалятся, 
дразнятся
и выпадают из рук.

...вот и в глазах Аграфены Купальницы
высохший некогда пруд.

Влажен до несмелого дитячества
день, едва начавшийся в углу
царствия автобусов, где прячутся
глазоньки, сжигающие мглу.

Сколько нас таких, во что-то верящих,
сумки теребящих сколько нас!..
Варимся в сотейнике, во зрелище
общем.

...я как будто водолаз -
булькаю "спасибо" и "пожалуйста",
руки несогретые тяну
к чьей-то абсолютности и важности,
в чью-то заплываю глубину.

Сколько нас таких, смешных поклонников
пылью занавешанных окон,
что опровергают (полегоньку так)
слово несмешное "далеко".

Городу - базарность и уверенность,
цоконье кривого языка.
Комплексы дверей неполноценности
поручнями виснут с потолка -

к вечеру, как видишь, всё мешается
с тканями и молниями фраз.
Сколько нас таких любовно варится,
дна неразглядевших сколько нас!..

жизнь - что посуда бабкина,
жизнь - что большой казан -
вымыли кое-как его,
выплакали глаза,
и во слезах пусть варится
новенький геркулес.
бабка слыла красавицей,
пулею для сердец,
платьем для несмирения,
пилочкой для ногтей.
как же смешно старею я
в угольной темноте!..
как же моя абрековость
дразнит собой, грызет
тех, кто рукою левою
правую не спасет.
жизнь - что вода в посудине,
жизнь с почерневшим дном.
бабушка вышла в люди, и
выгорел отчий дом.
слову - своя генетика,
слову - бессменный грех.
снова в себе приветила
твой огонек, абрек.