Игорь Григоров

…Истратив все дорожные припасы,

Приходишь в царство яблочного спаса.

И яблоко, упавшее вблизи

От яблони, владеет странной властью:

Надкусишь - и на много долгих зим

Пропахнешь летом и немного – счастьем,

А если взгляд способен унести

То, что весь мир в ладонях не вместит –

Тогда сиди под яблоней, и в глубь

Небес гляди сквозь бреши в тёмной кроне,

Припав спиной к шершавому стволу

И ничего не ощущая,  кроме

Присутствия того, кто много лет

Живет в тебе, не оставляя след.

Он славный и смешной, и лимонад

Любых напитков для него милее,

Он знает все дожди по именам,

Он птицам верит, а людей - жалеет,

И у тебя в душе шумит прибой,

Когда, поняв, что он еще с тобой,

Боишься - что там быть! - казаться грубым,

И щёкотно душе от звездопада,

И чувствуешь себя столетним дубом,

В котором упакована дриада,

Обманно неподвижна до поры

В потрескавшемся панцире коры.

День затих,

И закат пахнет розами в нашем саду.

Ты прости меня, крестная, я не пойду,

Ты прости.

Отпусти

Свою бедную Золушку в платье простом -

Ты же знаешь, что золото – вовсе не то,

что блестит,

Ты лети,

И оставь меня здесь – слушать белую тишь

Да уставшую делаться лошадью мышь

Греть в горсти.

Свет горит,

Бальный зал золотыми огнями согрет,

Словно звезды в пустыне, сияют карет

Фонари,

Легкий бриз

Мишурою шуршит и играет Луной,

Мне не надо спешить – не танцует со мной

Юный принц,

Раз-два-три -

И волшебный хрусталь, прошептав «мне пора»

Я ему не оставлю в капкане ковра,

Словно приз.

Не брани!

Что ж, что мачеха зла, и сестрицы – под стать?

В руки въелась зола, но душа-то чиста!

А они?

Как приму

Путь в зеленой карете на праздник весны,

Если больше на свете они не нужны

Никому?

Пропадут!

Так что лучше - зима, боль и злые слова…

- Ты звала меня, матушка?  Да, ты права,

Я иду…

Заповеданной чащей, где плачет слезами людскими

Малахитовый мох, прорастающий сквозь рапакиви,

Не спеша привыкая к смолистому вкусу свободы,

Ты идешь, по-звериному чуя открытую воду,

И выходишь к реке. Видишь - заводь, кувшинки, стрекозы

Мельтешат над водой, стрекотание в многоголосый

Хор лягушек, подслушанный Аристофаном, вплетая.

Камышовая юбка сидит на реке, как влитая.

Ты поймешь, что достаточно прожил заботой вчерашней,

Срубишь дом из звенящего леса, возделаешь пашню,

Вспомнишь песни, что Господом были тебе недопеты,

И забудешь, зачем тебе две полустёртых монеты -

Разве сплющить в блесну, чтоб потом привораживать рыбу,

Ту, что чертит окружности чётче, чем люди могли бы,

Разрезая поверхность уснувшей реки плавниками,

Глядя в зеркало заводи из своего зазеркалья.

Облака плывут по реке баттерфляем,

На проточном небе - плакучие ивы

Кем-то напечатаны тонким курсивом,

И меж ними я по апрелю гуляю:

Просто хохочу безо всякой причины,

Или вырезаю ножом перочинным -

То ли тонкую удочку,

То ли мачту кораблику,

То ли звонкую дудочку –

Передразнивать зяблика:

«Хьютти-фьют!

Сии-тью!

Чирри-чирр!»…

Жаль, что время нельзя отключить.

Впрочем, разве жаль? Этот миг был прекрасен,

Но умчался в прошлое звоном трамвайным,

Захватив с собой все замшелые тайны

Старых соловьев, отощавших от басен,

Прячущих за ветхим фасадом бумажным

Пацанов, которым по-прежнему важно

Знать, где вырезать удочку,

Где - коры для кораблика,

Как играют на дудочке,

И что значит у зябликов

«Хьютти-фьют!

Сии-тью! 

Чирри-чирр!»

Перекати-толе, чудак-книгочей:

Отдаю поклоны, не требую сдачи,

Верю чудесам, опасаюсь удачи,

Мне милее «нежели», нежели «чем».

Иногда мой мир потихонечку плачет,

И тогда я – облако, или ручей,

Прыгающий вскачь по замшелым камням,

Чтобы зачерпнуть из реки рукавами -

А вода, в реке, несомненно, живая,

Славная среда для смешных чертенят.

Иногда мой мир что-нибудь напевает,

И тогда я таю, капелью звеня,

И верчу, как белка, свою карусель,

И бреду, закутавшись в тихую нежность -

Краешком, обочиной реки онемевшей,

По несжатой светлой своей полосе,

Растворяясь между тополиным и снежным,

Где ничем прекраснее, нежели всем.