Виктория Левина

Я - в Тель-Авив! Прости мне эту блажь!
Обожжены жарою выше меры,
Сидеть в берлоге с кондиционером
И пить послеобеденный купаж –
Не лучше ли, чем ехать в Тель-Авив
В свой выходной, под солнцем плавя шины
В разгар невыносимого хамсина,
Рюкзак с водой в дорогу прихватив?
Но Тель-Авив, особенно дневной,
С домами тесными, "периода мандата",
И с Яффским портом, встроенным когда-то
В легенду Андромеды, - якорь мой!
К театрам первым, в тень библиотек,
К домам, где родилась литература, -
Сюда не туристического тура
Стремились поселенцы. Новый век
Влетал в окно, топорщил парус штор,
Рождал иврита перепев гортанный,
Под плеск и говор моря неустанный,
И - розой полз на каменный забор!
В твоих аптеках, барах, кабачках,
Жила душа хмельного Тель-Авива,
Что похотью "марсельскою" кружила
Во взглядах проституток и в стихах...
Там, вдалеке, живёт высотный центр –
Гламур, богатство, биржи и алмазы,
А здесь - на эмигрантскую заразу
Заплачен шекель и отпущен цент...
Давай закажем ледяной абсент
К обеду с припортовою барбуньей,
Оставим tip бармену и певунье
За ягодиц вихляющий акцент.
А темнокожий шумный эмигрант
Уже собой заполнил переулки
И продаёт фалафели и булки,
И кажет на там-таме свой талант.
Прощай, мой Тель-Авив! Закончен день.
Звучит во мне рыбацкая соната.
И пахнет розой, что цвела когда-то,
К часовой башне прислонивши тень.

Я о том переулке, где пахло горелыми листьями, 
что сжигались в преддверье зимы на ноябрьских кострах. 
Хулиганское, светлое детство мазками искристыми 
воскрешаю и помню, пока не рассыпалось в прах... 

Пока жизнь, что клубится озоном тропическим плазменным, 
не развеяла в памяти тоненький дым из трубы, 
а на летнем дворе, пересытившись зноем и праздником, - 
как мы вялили рыбу и как мы солили грибы. 

Вспоминай меня, двор! Понастроены новые здания 
там, где мамины мальвы на клумбах садовых цвели. 
Здесь кружил-проникал в лабиринты мембран обоняния 
насыщающий запах украинской чёрной земли! 

Я - пацанка. Я  центр той вселенной, что зреет в зародыше: 
ноги босы и сбиты колени, в шелковице рот. 
И зовут меня смачно "бандиткой" и Витькой - "поскрёбышем", 
и душа моя юная громко под вишней поёт! 

Как взрывалась сирень после первого майского тёплышка, 
и парил в переулке парфюм её, сладок и густ! 
В том дворе до сих пор сохранилось "секретное" стёклышко, - 
как душа у Кащея, зарыто под розовый куст. 

"Принцессой Грёза" называть Москву холодную с дождями, 
с пустым Арбатом, что пролёг в кольце простуженных дворов. 
И всё, что здесь произойдёт, – уже давно когда-то с нами 
случилось в версии другой прожитых в памяти миров. 

Была любовь сильней, чем смерть в печальной повести Ростана, 
бывали руки холодны и сердце – треснувший хрусталь, 
и проплывал шторма корабль, и вкруг изысканного стана 
был опоясан красный плат, как повелось по моде встарь.

"Принцесса Грёза" и Москва, и дождь в Лаврушенском, и "Демон" – 
кружил неодолимый зов меня по станциям метро! 
И расплескались, как глаза, как врубелевских лиц поэмы, 
воспоминанья на холстах, где в главной роли - серебро. 

Влетать как Грёза, на корабль и устремляться к Трубадуру, 
и жизнь вернуть, и, смерть поправ, - на арфе золотой играть! 
Москва. Лаврушенский. Октябрь. И светом полнятся фигуры 
владений Врубеля. Дышать. Любить и падать... И летать!

               после скрипичного концерта Вивальди 
               в стенах Армянской церкви в Яффо


Я задыхаюсь! Музыка Вивальди 
проникла в стены храма. Скрипачами 
взлелеянные звуки - служат морю, 
что за окошками колышется лениво... 
Я пробиралась к вам, гармоний ради, 
обычным жарким днём. А на причале 
стояли рыбаки. И, ветру вторя, 
колокола звонили в церкви у обрыва.

Нас собрала здесь доля иль случайность, - 
две сотни обезличенных и сирых, 
в сравненьи с музыкой, в такую мощь и святость 
нас вовлекающей, что арки заструились 
и задрожали! Нераскрытость тайны 
Антонио Вивальди. Блеск и сила 
старинных скрипок. И шероховатость 
плит под ногами - воедино слились.

Служенью музыке, как Яффо - морю служит, 
век обучались музыканты в чёрном. 
Помеченные грифом, станом нотным, 
они уходят с зачехлёнными смычками, 
оставив тень Вивальди... Долго кружит 
его концерт, в часовню заточённый... 
Наружу - к морю! Тель-авивский потный 
субботний вечер разливается над нами! 

Мне сегодня гореть 
на ветру убегающих  дней 
и монеты бросать, 
в те ручьи, чтоб назад возвратиться!  
И молитвенна медь 
опадающих календарей, 
и надломлена стать 
чуть живой и израненной  птицы... 

Мне  б сегодня сказать 
о цветах той далёкой поры 
у обочин полей 
неизбывного светлого детства: 
шевелюрой качать 
по законам извечной игры, 
умирать в суховей, 
когда попросту некуда деться... 

Я ещё постою – 
то ли золотом, то ли огнём, 
на жар-птицы  перо 
опираясь, как нищий на палку, 
на судьбину мою, 
что иссушена прожитым днём... 
И, хоть время пришло, 
но лежащий подсолнух мне жалко.