Степь
Путая зубы и око, теряя, сбирая злость,
всадники, в красных штанах, с длинными топорами,
тащат добычу, блуждая холмами, холмами,
к морю спускаясь, дабы забыть не пришлось,
что оно рядом, то есть почти что повсюду.
Это ли не загадка, когда кровь врага
льется не вниз, а вздымается вверх, и оттуда
в виде дождя опускается на стога,
те, что сложили, опасность забыв, поселяне.
Берег один. Где-то, может быть, есть берега.
Где-то, быть может, бывают даже поляны.
Только не здесь. Не сейчас. Морщится скиф,
слышит, по следу, по следу рыщут сарматы,
звери страшнее, чем сам, битвами тороваты,
жертвенной кровью дымящей увенчанный миф.
Так повелось, на удар сокрушающий каждый
где-то там зреет стократ тяжелее удар.
Бездной последней окажется алчная жажда:
только коня напоил – глядь – и нету татар –
смотришь – на месте турецких копыт вырос вереск –
пот стер – ау, шведский сплин, французский нагар! –
плечи расправил – и где этот истинный немец?
Но на извилистый берег приходит волна,
как приходила задолго до всяких двуногих,
вместе с другими, многих и многих
подруга времен. Мама так только могла.
Хнычут, растут, иногда являются поздно.
Может, и вовсе забудут дорогу домой.
Как бы ни бились, все вместе они, а не розно,
связаны все для нее пуповиной одной.
Гладит, не шлепает, шепчет: «Ну что же,
что ж вы взрослеть не спешите? Или самой
мне возвращаться домой, где похожих
не будет, где каждый вполне отличим?»
Кто же ответит ей, кроме луны? Боками,
плавно танцуя, поводит она. Между стогами
ходит неспешно туман. Да облака дым
вдруг совьется такою красивой дугою,
будто давно уж не здесь. Кто ж тогда некрасив?
Кто свивает колечки петлею, петлею?
Ветер потрогает пряди молоденьких ив.м
А они так открыто трепещут и вьются,
будто каждый, кто попусту был говорлив,
смог уже замолчать и в себя обернуться.