Инна Ряховская

Юрию Ряховскому

Горела лампа на столе.

Круг абажуром был очерчен.

За окнами сгущался вечер,

мелькали тени на стекле.

Ты тихо за столом сидел,

читал, чему-то усмехался,

парок над чаем поднимался,

шёлк занавески колыхался,

и месяц в форточку глядел.

Перемещение теней

в потоке золотого света,

и августа теплом согрето

мерцанье городских огней.

И звуки улицы неслись…

Но это всё не нарушало

покоя – тишина дышала,

и, замерев, я наблюдала,

сказав себе: не шевелись,

запомни  свет и тишину,

и вспышку осознанья счастья

а в нём – сердец  двух соучастье,

попавших на одну волну.

Попавшие в один ковчег,

настольной лампой озарённый,

над  звёздной бездной раскалённой

летим с землёю опалённой

в провал космических ночей.

Как странно звучал этот голос –

На грани блаженства и муки.

Как готики стройная поросль,

Вскипали неистово звуки.

Откуда неясная схожесть

С душой моей? Нежный и страстный,

Напев потаённо-тревожный

О мире – проклятом, прекрасном.

Он пел о любви и бессмертье,

О встречах, разлуках,  прощаньях.

И было распахнуто сердце

Для веры его обещаньям.

И в тёмном всевластии ночи,

В бездонных просторах эфира

Молитвою всех одиночеств

Звучала орфеева лира.

Под сводами музыки вечной,

В кружении лунных хоралов,

Казалось, к ногам моим Млечный

Путь  брошен – и небо позвало…

Но неотвратимо итожа

Всё, в чём я была виновата,

Мне совести счет непреложно

Предъявит последнюю плату.

Якиманка, и Полянка,

и Плющиха, и Таганка,

и Стромынка, и Ордынка,

словно солнечная дымка.

Весело бегут с горы

резвой стайкой Гончары.

Имечко сведёт с ума:

Горка Швивая – эхма…

Там Котельники в изножье,

Яуза в уютном ложе,

и, малинов, льётся звон

из церквей со всех сторон.

По Хитровке, по Петровке...

Здравствуй, молодость, – Покровка,

Маросейка-душегрейка –

двор… заветная скамейка…

Как бродили по бульварам

да с подружкою-гитарой,

с Визбором и Окуджавой

под весенним небом шалым –

лебединым Чистопрудным,

по Рождественскому – к Трубной,

Патриаршие пруды –

полногласные лады!

Майской ночью до зари

нам сияли фонари.

Что за улиц имена –

золотые письмена.

А еще у нас Тверские,

и Ямские расписные,

и Девичка с Воронцовым,

серебристо-бубенцовым,

и Арбат, и Сивцев Вражек –

памяти бесценной стражи.

Машет, машет вербной веткой

мне из юности Каретный.

Вот Ленивка у реки,

переулков ручейки,

Воробьёвы, Лужники,

Самотёка, Вешняки.

Как Черёмушки душисты

от черёмухи пушистой!

И сирени пенной дар

шлёт Сиреневый бульвар.

Сотни «вкусных» есть имён –

смыслов, звуков перезвон.

Сретенка, Щипок, Сущёвская…

Музыка моя московская.

Бродить неспешными шагами

в московских улочках седых...

Не вытеснен бензинной гарью

столетий давних сизый дым.

И судьбы, семьи, дружбы, планы,

дуэли, ненависть и боль,

страстей и вдохновенья пламень,

Клико, застолья, хлеб и соль.

Гроза двенадцатого года…

Послепожарный колорит…

Одноэтажная свобода,

и мезонин, и ризалит –

медово-дынного ампира

уютно-нежное тепло.

И слышится звучанье лиры,

МузЫка бурная балов.

Вальс, полонез, мазурка, полька,

стрекозы-барышни в цвету,

и кавалеры ловят только

взгляд шаловливый на лету.

Касаясь лишь кудрей украдкой,

корнет слова любви шептал

и девы целовал перчатку,

боготворил и обожал.

Другой, коленопреклоненный,

стихи возлюбленной читал,

а третий, картами плененный,

и жжёнку пил, и в вист играл.

Сходились ввечеру поэты,

земной десницей Дух водил.

Цилиндры, фраки, эполеты.

Здесь гений с Богом говорил.

Их лица живы не в портретах,

их тени на стекле скользят,

и с храпом лошади кареты

в Нескучный на гулянья мчат.

Души моей живая мекка…

Подспудной Атлантиды быт…

Свеча, зажженная два века

тому назад, в окне горит.

Окутан душною сиренью,

Май наплывает, как дурман.

Губами сонными к свирели

Своей припал ленивый Пан.

Земли, податливой и теплой

В предчувствии плодоносить,

Рожденья многотрудный опыт

Готово лоно повторить.

Извечным таинством любовным

В весенний вихорь погружён,

Песчинкой каждой мир огромный

В творенье Жизни вовлечён.

Любовь одна одушевляет

Сухую сущность Бытия.

Трава на камне прорастает

И в чреве матери – дитя.