Элина Витомская

Посидим на жёрдочке, побухтим,
что, мол, редко видимся, да глухи…
– «ми» добавь! –
прикинемся для того,
кто внутри живёт эмбрионом.

А потом пойдём
– лучше «полетим»! –
каждый в свой четвёртый или третий Рим,
где блажит некормленый хризолит,
яхонт неумыт с халцедоном.

А тот самый спит, больше не поёт,
Радужным не тычется изнутри в живот,
может, навсегда в коконе из трав
он заснул?
– Тогда похороним.

Застегнём его, глянем воровато,
баю-бай шепнем. Мы не виноваты.

Вот так
перевешиваешь зеркало,
а из него тянет руки девица,
пытается ими схватиться то ли за раму,
то ли за руки твои. Верни, мол, где и как было,
вспомни, сколько раз я тебе говорила,
что у нас тут пятятся
даже стрелки
часов.

Вот так —
поправляешь на гвозде зеркало,
она в нём пытается не перекоситься, кривится,
колеблется. Ты пробуешь договориться, гладишь скулы,
нянчишь веки, меняешь оправу,
сначала оправу
очков...

Тик-так!
Ты запускаешь в комнату
всполохи звуков - радио, иногда телефон.
Между приездами внуков намело на пробор белизны сантиметров по пять.
Красишься, изредка смотришь на стену (надо обои менять),
где раньше оно висело. Там ещё не потемнело,
там ещё различимо
светлое это
пятно.

В следующий раз
про визу и отпуск -
загодя, за полгода.
А полоть тут нечего:
аккуратисты, Европа.
И газон между гравием
пострижен, только шишки
нападали, вон вижу
беличий хвост маячит.
А так - никого. И тихо так,
будто никогда,
никто,
никого...
На главной аллее
офицеры лежат поодиночке,
рядовые - поодаль,
от тридцати до пятидесяти,
в могиле под одним номером
на табличке.
Мене, текел, фарес
Красного Креста.
Кое-где плиты от родных
с именем, званием -
нашли, доехали -
и лампады, веночки...
Пошарил в кармане
в поисках пачки,
не знаю - курил ли дед?
Нашёл остаток булки,
положил для белки,
пусть она завтра придёт
на триста шестнадцатую.
 

А луна поднималась и снова падала с лестниц,
засыпая глазницы своей восковой чечевицей…

Ф.Г. Лорка
 

А у неё уже выпали молочные зубы,
Висит взрослая, важная, и лицо лоснится.
Ей плевать на оспины кратеров, красе-девице,
Ей светить на воду, огонь и медные трубы.

Ей дробиться в волнах на плёнке разлитой нефти,
Отражаться в мёртвых зрачках дюгоня,
Получившего в бок гарпун, не ушедшего от погони,
И блестящего глазом теперь, как эмалью финифти.

И ещё луне предстоит посветить на рельсы и шпалы,
Поскользить лучом по двутавру – американские горки!
Это сталь после взрыва скрутило. И как не поверить Лорке,
Что у пифии этой топорщатся острые жвалы.

И случится, что главный дым сгруппируется шампиньоном
Над Бенином, Кореей, над Чили, Угандой и Польшей.
Те же оспины кратеров… Только диаметр побольше
У знакомой планеты, почти близнеца, компаньона.

Нужно не брать в расчет сумерки, чёртову вьюгу,
удалённость парковки, да много чего ещё, много;
забуриться в бульвары у кампуса или на стадион,
который был где-то здесь, мой любимый загон...
Вот наконец-то и он, мой выпас.

Тут можно увидеть разминку человека с мячом,
но я не о том, что время суток и года ему нипочём.
Знаешь, браза, он очень похож на Клоуна Бозо*,
сына, как его представлял себе я раз от раза,
если бы он родился тогда и вырос.

Беседуя, наблюдаю за его мимикой, за мелочами:
сетуя про облажавшийся «Питтсбург», как я он поводит плечами...
И мы обсуждаем версии проигрыша, вплоть до вуду,
продажность судей, погоду, температурную амплитуду,
и я про себя размышляю про снегопад.

Про то, чей сюжет – этот вечер, чья оптическая причуда –
эти снежинки с ночного неба, битые пиксели ниоткуда.
А человек на стадионе пасует мне мяч, улыбаясь,
стряхивает их со своей бейсболки и, не прощаясь,
уходит от фонарей, отступает назад.

_________________
* так хотели назвать сына герои романа Эрика Сигала «История любви»