Галина Булатова

Сим-сим, откройся!

Ларцом Владимирского сада

с его златоволосой нимфой

в неспешном шелесте фонтана.

Води мостами, как смычками,

звучи виолончелью Волги!

Вчера ли в кружеве ранетка

с тобой стояла под Венцом?

Катись, свияжское колечко,

тори причудливое русло,

вдевай – мостам на удивленье –

фату тончайших облаков.

Весь день бродить по разноцветным

половичкам сплетённых улиц,

ах, загляжусь – коньки резные

летят под дугами крылец!

Симбирск, откройся!

Щеколдой двери деревянной,

ключом, оброненным Маришкой,

скользнувшим в лоно подземелья…

И честной карамзинской музой,

и русской мыслью Гончарова,

и одному тебе присущей

мемориальностью имён.

Но сколько света и надежды

у птицы Спасо-Вознесенья,

у пьющих небо голубое

золотоклювых куполов!

Если к нежности апреля
мы добавим силу солнца,
соки трав, цветов, деревьев,
шум дождя, тумана шёпот,

то получим женский облик,
силуэт, летящий оттиск,
семь цветных полос на небе,
предысторию порыва...

Заверните в лист берёзы
дождевые три алмаза,
восхититесь цветом яблонь,
до поры плоды таящих,

поделитесь с нимфалидой
предвкушением сирени,
обещайте послезавтра
непременно стать счастливой...

Сызрань – сыздавна, сызмала, сызнова…

Деревянное кружево крыш…

Кисть берёзы окошки забрызгала,

У которых с восторгом стоишь –

Человечишко перед вершинами –

Лепотою высокой объят.

Бирюзовая арка с кувшинами,

Где былое, как вина, хранят.

Сызрань – сызнова… Бросит украдкою

В Крымзу солнце – сверкают круги –

И протянет с кремлёвской печаткою

Пятиречье, как пальцы руки.

Сызрань – сыздавна, сызмала, сызнова

Белой птицей уходит в полёт

И, мелодию вечности вызная,

На земле в красном камне поёт.

То светло, виновато печалится,

Не скрывая морщин на челе.

И берёза в окошке качается:

Удержись, утерпи, уцелей!..

Жив лишь только молитвами деревца

И, быть может, отвагой своей,

Там балкон до последнего держится

С благородством купецких кровей.

Не хочется о мелком. Преходящи

парад белья ручного полосканья

в краю тазов и царстве безутюжья,

и перекличка трещин потолка.

Комоды – заговорщики: их дверцы

уж если открываются, то напрочь.

Отставить ножку так и норовит

весёлое вольтеровское кресло.

Не хочется о мелком. Преходящи…

А вот о том, что, выходя из дома,

забыл обнять… Осиротели плечи,

и каменный удав глотал ступени,

где миг тому твоя скользнула тень.

Когда же стены сжали горло дома,

он форточку сумел открыть наощупь,

и жёлтый томик модного поэта

взяла в ладонь лохматая тахта.

И белый день уже толкал на прибыль

стремящийся к нулю предел желаний,

и вместе с ним пытался дом постигнуть,

зачем Кибиров пишет о любви.

Обычная горошина,
Племянница кусту,
Я кем-то в землю вброшена,
И вот – себе расту.

Но чья душа мне дадена,
Судьба вздыхать о ком,
Цепляясь за оградину
Зелёным стебельком?

Какому дню назначена
Средь заросли густой,
Обожествляя ржавчину
До вязи золотой?

Живу, дай бог, не овощем
На крохотном клочке,
А всё моё сокровище
В зажатом кулачке.

Господь надкусит бережно
Стручковое ребро:
– Ну, здравствуй, королевишна,
Хранящая добро!

Храни и дальше, матица,
На много-много лет,
Пока по кругу катятся
Горошины планет.