Анна Долгарева

Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом – ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб – как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.

люби, говорю, люби, говорю, не кусь,
спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,
так ночь наступает, а я в любовь облекусь,
и буду гладить, и спрячусь в ее глуби.

а он отвечает кусь, говорит я есть,
я, может быть, не любовь, а благая весть,
я, может, вообще не чтобы я сам любить,
а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.

я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,
и нос у меня непохожий на твой, и шерсть,
живот мой роскошен, как поле поздней весной,
и розов мой рот, и уши остры, я есть.

я есть, я радость небесная, я другой,
так гладь мое горло и уши мои тереби,
учись понимать язык полуночный мой,
люби, говорит, люби, говорит, люби.

Ах, зеленое поле да небо синее, не вспахано поле и в нем никого. А у тети Надежды было два сына, не осталось ни одного. Первый пошёл под желто-блакитным флагом, второй под чёрным, красным и голубым. Ни один не вернулся живым.

На зелёных ветках перезревшие вишни, некому варенье из них варить. Все хотели быть счастливы, но не вышло, и не жизнь, а смерть научились дарить. Никакой победы, одна отсрочка. От жары истончившись, травы звенят. А у тети Надежды осталась дочка, нарожает новеньких пацанят. Нарожает в жаркое это немирье, тут попробуйте, уберегите. Мама с папой, для чего вы меня кормили, для чего рожали на гибель?

В городе, где не осталось и дома целого, где два года не прекращался бой, кто-то написал на асфальте мелом: "Бог - это любовь".

когда вот так: горбатые домята 
и сморщенная мокрая рябина,
и на полях разобранных и смятых 
лежит трава, - мы помним о любимых.

и так еще: от черно-снежных елок 
вечерний горизонт - слегка мохнатый,
и на березах, тоненьких и голых,
туман и снег - как сахарная вата -

то мы тут ходим со своей любовью, 
больные ходим со своей любовью,
и носимся со внутренней любовью, 
и производим мир своей любовью.

а мир и сам -  гляди же – происходит:
горчит во рту вода, листва опала,
и птицы с ней взлетели в небо, хоть и 
укрыты мы от неба одеялом -

из серого и теплого, как в детстве,
из сахарного снега и из облака.
а мы тут носим - никуда не деться  -
вот это, что стозевное и обло.

храни тебя от черного пространства,
от космоса голодного ночного -
горячее дыханье лиса-братца,
и снег, и человеческое слово.

Я так боюсь поссориться с тобой – 
чтоб это не было последним разговором. 
Идет весна, она идет, как бой, 
по городам, по красным светофорам. 
И мы с тобой – мы происходим в ней, 
но происходим как бы вопреки 
огромной, обступающей войне, 
невероятным приступам тоски.

Я так боюсь поссориться теперь – 
со всеми, с кем когда-то говорила. 
Наш Рагнарек, и нам его терпеть, 
собрав в кулак оставшиеся силы. 
Но только нежность побеждает страх. 
На небе – красно-синем, цвета мяса, 
отчетливо виднеется корабль, 
но мы вцепились в землю – в эти трассы, 
хрущевки и цветочные ларьки, 
и станции метро, и магазины, 
и это все живое – вопреки. 
И мы с тобой живые - вопреки. 
И даже слышен стрекот стрекозиный.

Пускай она уходит, эта дрянь, 
огромная космическая хтонь. 
Уйди, от городов моих отстань, 
моих любимых никогда не тронь.

А что еще, вот мой зеленый двор,
в нем желтые цветы и много света. 
Я завершаю каждый разговор – 
«люблю», 
поскольку важно только это.