Александр Кирнос

Я проснусь однажды старым,

очень старым и седым,

и пойму, что даже даром

не хочу быть молодым.

Но за этим поворотом

на изломе бытия

станет грустно отчего-то,

словно я уже не я.

Словно в этом старом теле

постепенно, не спеша,

незаметно постарела

с телом старым и душа.

А шальная, молодая

вместе с телом молодым

постучала в двери рая

и растаяла как дым.

Но и этой старой клуше,

хоть она не молода,

хочется ведь песни слушать,

спрашивать: ты любишь, да?

Не могу понять, хоть тресни,

если будет страшный суд,

кто из них тогда воскреснет,

чью же душу вознесут?

И когда взмахнет десницей

шестикрылый Серафим,

с телом чьим соединится,

хорошо ль ей будет с ним?

Вдруг душе, что постарела,

испытала боль и грусть,

не свое предложат тело,

юное предложат тело?

Ну и ладно, ну и пусть.

Здесь плохо пишется, здесь времени река течет неспешно словно в небе облака,

здесь вольно дышится, печаль светла, легка,

и в бесконечность тянется рука.

Здесь часто слышится сознанью вопреки 

на расстоянии протянутой руки

твое дыхание, и я лежу без сна,

смотрю в окно, где старая сосна,

чья ветвь колышется ритмично, сердцу в такт,

зовет меня... Звонок, и первый акт

закончился, вновь утро, перерыв,

и давней болью вскормленный надрыв   пульсирующей жилкой на виске

летит аллюром от анданте к ске...

да, к скерцо кажется, но вдруг, срывая ритм,

асистолией сердце говорит,

сминая грезы, слезы, всплески чувств,

и отделяя правду от искус-

ственных построек, и в последний миг прервется шопот, ропот, легкий вскрик,

и губы остановятся в мольбе:

тебя, тебе, тобою, о тебе. 

Глухая, без'языкая тоска,

отчаянье на грани отупенья,

замкнулся коуг,

разбросаны каменья,

вновь собирать не тянется рука.

А обнимать кого-то - что за бред?

Дай боже уклониться от об'ятий.

Висят в шкафу, как спрятанный скелет,

три вешалки... и этот запах платьев...

Еще воспоминания тая

болит душа,

сплавляя правду с ложью,

еще порой во сне ты вновь моя,

целую грудь и бедра, и межножье. 

Как прежде ожидание горчит.

В метро, трамвае или магазине

внезапным залпом сердце отстучит

пароль разрыва

- Я поеду к Зине.

Ты подождешь? Я быстренько вернусь.

- Я подожду, вернись лишь, сделай милость.

Сменялись гнев, недоуменье, грусть -

тоской, она четыре года длилась.

И волглые смешали ооблака

стынь неба с полем в мареве белесом,

и заячья неровная строка

как вздох астматика петляла кромкой леса.

Но такт лед, расклад меняя карт,

и полынья манит мечтой  острожной,

и, неужели, вновь случился март

и вновь любовь как музыка возможна.

Вновь луна как ломтик сыра

завалилась за дома,

на дворе тепло и сыро,

видно, кончилась зима.

И по краю небосвода,

уклонившийся от дел,

словно прячась от народа,

тихий ангел пролетел.

Снова утренники будут,

снова будут холода,

боль как битую посуду унесет март в никуда.

В полдень разольется слякоть 

под оранжевым лучом

и сосульки будут плакать

обо всем и ни о чем.

К ночи снова подморозит,

но к апрелю не спеша

через обморок и слезы

тихо оживет душа.

Влажным клейким многоточьем

враз набухнут тополя

и вот-вот взорвутся почки,

и раздышится земля.

И я тихо повторяю,

как за ниточку держусь,

если буду жив, то к маю

потихоньку раздышусь.

Не случится ничего,

что не должно случиться,

сложатся случайности в задуманный узор,

поезд жизни с каждым днем все быстрее мчится,

оставляя позади славу и позор.

Ветер времени сорвет грим и побрякушки,

все, что было наносным улетит как дым,

деньги, красота, успех, прочие иигрушки выдаются под расчет - бонус молодым.

Память, младшая сестра радости и боли

все острее и ясней на исходе дней,

вот и кончился маршрут - выходите, воля,

ну, а тем, кто не готов, лишь мечта о ней.