Елена Крикливец

Озябший вечер грелся у костра,
дремал, как пес, на пестром покрывале.
Сгорала пожелтевшая листва,
и струйки дыма в небо уплывали.

Ты пил вино. Дышал. Ты просто жил.
Растил свой сад. И дом держал в порядке.
Вдруг на рябину шумные стрижи
слетелись, словно буковки в тетрадку.

И слушая прощальный пересвист,
осенним ветром в губы поцелован,
ты подобрал забытый кленом лист
и начертал: «В начале было слово…» –

чтобы понять, по комнате кружа,
ночами переписывая строфы,
что рвется окаянная душа
в извечный путь за словом – на Голгофу.

И ты идешь. И строишь новый храм.
Венчаешь строки рифмами. А после – 
смурной октябрь курит фимиам.
Поэт всегда – тринадцатый апостол. 

Светились очи – лики, а не лица.
Клубились рифмы, едкие, как дым.
От пастуха в кошаре не укрыться – 
судьба приходит в срок и за своим.

Вздыхает, утомленная дорогой,
и смотрит, чьи-то вирши бормоча,
как жертва, уготованная Богу,
резвится на глазах у палача.

Стучит в окно рассохшейся клюкою – 
и вот ни петь, ни быть уже невмочь…
И ждут они не истины – покоя,
как в бездну, глядя в угольную ночь,

где месяц, будто яблоко, надкушен,
где прошлое без времени гостит,
бинтуя изувеченные души,
сорвавшиеся с горнего пути.

Захлопнется ловушка ли? Калитка?
Слова уйдут, подметками пыля.
Безмолвие. Ни строчки. Ни молитвы.
Вечерний час. Елабуга. Петля.

Младенец спал. 
Уже зажглась звезда.
И шли волхвы. И мать сидела рядом.
Так далеко, казалось, до креста.
Так близко небо, пастухи и стадо.
Младенец спал. 
Ему несли дары.
И тем, кто нес, хотелось верить в чудо.
И полыхали поздние костры,
горячие, как поцелуй Иуды…

…Застыло серебро на тополях – 
гроши звенели у беды в кармане…
Младенец беззаботно спал в яслях,
себя доверив Господу и маме.
Давно пастух пригнал своих овец.
Звезда погасла там, за новостройкой.
А люди доедали холодец
и выносили елки на помойку.

Младенец спал.

Пересохшие губы раскрыли колодцы.
Не сыскать уголька в прошлогодней золе.
Но весна по привычке сюда доберется,
улучив свое время на этой земле.

Будет солнце упрямо на запад катиться.
Будет слышаться ставни отчаянный всхлип.
И, как прежде, опустится глупая птица,
заприметив дрожащие остовы лип.

Закричит, закурлычет, зайдется по-вдовьи,
заслоняясь от горя усталым крылом.
Это – время стенать над погибшим гнездовьем.
Время строить, наверное, будет потом.

Долгий клекот в закаты бездонные канет.
Во дворах по-собачьи завоют ветра…
На церквище темнеет нетесаный камень – 
сколько их по Отчизне еще собирать…

А земля налилась бабьей нежностью вешней,
в первоцвет, как невесту, себя обрядив.
В небе новенький серп на гвоздочек подвешен.
Время сеять.
А жатва еще впереди.

Это запах весны? Это гари и засухи запах…
Разорвет облака вопрошающе-долгое «Каррр…» –
ошалевшая птица с надеждой посмотрит на запад,
но в застывшем зрачке отразится пылающий шар.

Потемневшая даль ей опять ничего не ответит.
Заплутавший ручей пересохнет, как слёзы Рахиль.
Прошуршит по кустам изведенный бессонницей ветер
и взметнет над дорогой прогорклую серую пыль.

В непроглядной ночи приоткроются памяти недра:
ты узнаешь в лицо распростертых в горячей пыли
и сухими глазами уставившись в мертвое небо
будешь с ними молить ниспослания лучшей земли.

Эти вязкие мысли под утро почиют во бозе.
Разленившийся дождик пробьется из душных перин.
И дурная ворона отыщет гнездо на березе,
где ее желторотик проклюнет яйцо изнутри.