Павел Великжанин

Вот опять рвется гриф с твоего плеча,

Но четверка жил не пускает ввысь,

А смычок поцелует струну сейчас –

И шепну я: «Время, остановись!»

В душном воздухе ты пробиваешь брешь:

Взмахом крыльев бабочки из сачка – 

Но в бреду себе горло не перережь,

С рельсов струн срывая состав смычка.

В деках – скрип горных елей и ветра крен.

Ты над бездной лет зыбкий мост раскинь,

Раскачай его пульсом яремных вен,

Напои струну теплотой руки.

Я катился по жизни, как снежный ком,

И за слоем слой глубже прятал суть.

Ты в кипящем котле помешай смычком

Позабыть о том, что нельзя вернуть.

Заколдуй немигающим взглядом эф,

По скорлупке трещина зазмеит,

Разбуди первобытные души Ев,

Пусть Адамы вспомнят своих Лилит. 

То ли в рамы пасхальной открыткой вставляя пейзаж,

То ли тихо кропившим дождем протерев за ночь стекла,

Кто-то поднял за ниточку шарик – он желт и палящ,

И когда он рванет, будет некому вспомнить Дамокла.

Да и все остальное, что гнуло суставы ветвей,

Что глотали, давясь, и не важно: гнильца, зеленца ли.

… А на небо взлетающей атомным паром плотве

Увидать бы ступни Его в генисаретском зерцале.

Перед тем, как воскреснешь, заест для начала среда,

А потом будешь мучиться в лапах Барона Субботы.

Но такими мы созданы. Было б иначе, тогда

Повторяли б молитвы бездумно, как спамеры-боты.

Эти почки набухшие не собирают камней:

Брызнут зеленью, высохнут, вспыхнут распадом спектральным.

Воркование голубя сотен трактатов умней,

Мудрость вербы всегда говорит языком невербальным.

Солнцем истины за горизонтом когда-то и я

Согревался в бессоннице мыслей, играющих в салки.

Ну, а вдруг то, что мы принимаем за код бытия,

Шутником-Программистом заложено вроде «пасхалки»?

Нет, я верю, что замысел есть – только мне ли постичь?

Не дает холод букв понимания вечности Каю.

Беловерхий собор, освящённый рассветом кулич,

Зазвонил. И как разум, познавший себя, умолкаю.

Ну хоть чуточку красного брызни:

Летней жаждой иссушены донья.

Обрываются линии жизни

На трехпалых кленовых ладонях.

Хмурый доктор капелью морфина

Погружает все в спячку до марта,

И курсор журавлиного клина

Тщетно ищет иконку рестарта.

В произвольной ледовой программе

Поцелуются автомобили.

Разлученные рыбки гурами

Об аквариум сердце разбили.

Светофор подмигнул третьим глазом,

И я понял: кромешная вьюга,

Загребая в охапку все разом,

Нам согреться велит друг от друга.

Под летящую музыку белых шумов,

Под крещендо крещенского треска,

Пришивает к земле наш удвоенный шов

С неба сорванную занавеску.

На бегу схвачен стужей мальчишка-ручей:

«Всыпать розог морозных – да в угол!»

Теплотрасса чернеет, как стая грачей,

На холсте, накрахмаленном вьюгой.

Ты надейся, речушка, теплом дорожа:

Лед провалит апрелю краш-тесты!

На ресницах сосулек слезинки дрожат,

Как под белой фатой у невесты.

Обнимая и плавя ладонями снег,

Вопреки холодам и ненастьям,

Мы бросаем снежками навстречу весне

Сердцевидные ломтики счастья.

Он, играя со мной, по-отцовски был прост:

То подбрасывал в небо летуньей,

То на плечи сажал, как в седло – выше звезд

Золотисто сиявшей латуни.

А когда он в тоске гарнизонных суббот

Жадно пил поцелуи бутылок,

Я сидела с ним рядом всю ночь напролет,

Молча гладя колючий затылок.

А потом в неприглядных портретах зеркал

Незаметно он сравнивал лица,

Будто в разнице черточек ту вспоминал,

Для которой я стала убийцей.