Ирина Зиновчик

Уличная мозаика, сложенная из холодного ветра

и сломанной лавки на автобусной остановке,

распадается на осколки, оседает на расстоянии метра

от взлетающего парусом полотенца, сорвавшегося с веревки.

Лает одетая в комбинезон, выжившая из ума йорктерьерша,

бредущая за своим невидимым человеком,

который поджидает ее за углом или другим поворотом, конечно;

но йорктерьерша нервничает, потому что не очень уверена в этом.

Дышит пустая улица, выметенная до паркетного лоска,

продвигается ровным километро-парсеком

до покрытого разноцветной россыпью ближнего перекрестка

и ищет, ищет своего человека.

Прольется небо, вскрытое рассветом;

с землей смешавшись, серой ляжет грязью.

Из ценной став разменною монетой,

заплатит солнце дань разнообразью

отдельных распоясавшихся дней -

ему видней.

Почистит небо ветер, воздух сменит,

просыпав пыль в распахнутые лица;

ему водить теперь, он Эник-Беник,

съедающий листву. И становиться

другим ему не срок и не резон.

Его сезон.

По улицам за ниточку потащат

постлетние обозы-караваны;

и будут в них дрова встречаться чаще,

чем рамы или новые диваны -

таков назначен водою удел.

Пробел..

И сразу за пробелом вечер зимний;

не спрятавшийся - навсегда виновный.

Застуканные вдоль дорожных линий

замерзнут люди, звери и вагоны;

но там, куда вчера везли дрова,

жизнь прячется еще.

Раз-два..

Непреднамеренное сиротство скомканного листа

превратится в ничем не ограниченную свободу,

если ветер сорвется с места; окрестность станет чиста,

перемешав хорошенько заваренную непогоду.

Растасованная колода из разномастных домов

у дороги лежит веерами раскладов и судеб.

Неопрятный старик ( пусть и он тоже будет здоров)

подбирает, нагнувшись, монету. Второй не будет -

на сегодняшний день в небесах заштопан карман

и закрыты расчетные группы; нет доступа к кассе.

Наблюдателем в доме старик наблюдается. Пьян

лишь один из двоих; наблюдающий зол и опасен.

Ветер смотрит на них.. Он плюет на дорогу дождем

и уходит из города, жизнь унося в огороды..

Некрылатыми бьемся, холопами в небыль уйдем;

но нелепый старик навсегда улетает свободным.

Твоя непосредственность переходит мои границы;

я отклоняюсь, перебирая в памяти лица,

рассчитываясь по прежней привычке на первый-второй.

Что-то во мне еще живо, но постепенно становится черной дырой,

затягивая в себя расстояния, сутки и нервы.

Наверное, я успокоюсь. Кто-то же должен успокоиться первым,

потому что вторым быть отстой; да и кому интересно

прибывать на поезде вне конкретного времени-места

к остановке, с которой уже удалился оркестр

в направлении жизнерадостном зюйд-зюйд-вест,

подбирая по ходу различные туши и марши.

Хороши были песни, да только они не наши,

а чужие; такие же точно, как мы, чужие.

Абсолютно противоположные, словно гадюки, кобры, ужи и

маленькие мышки, служащие этим гадам едой..

Ты иди себе этой дорогой; я же пойду другой.

Расползался над кладбищем липкий туман,

погребая под саваном солнечный свет -

может, души сочились из вырытых ям;

может, день испарялся за душами вслед.

Еле видный, украшенный звуками, храм

заглушал невеселые крики ворон;

и окрест раздавалось его " не отдам..",

и взлетала надежда со дна похорон.

Небо, словно размокший от влаги плакат,

непрозрачной бумагой ложилось на крест.

Прежний текст исчезал, без вины виноват,

и читалось нечаянно слово "воскрес".