Елена Севрюгина

доктор, спасите!
не за спасибо! 
сердце жестоко терзает явь-
дайте хоть каплю «невыносимой 
лёгкости бытия»…
дайте такое лекарство, чтобы
выбило напрочь все мысли вдруг…
шизофреничка?
да нет!
ну что Вы?
честно, не вру!
просто два раза взлетала с крыши,
чтобы достать до ближайших звёзд.
хочется, правда, всё выше, выше…
нет!
не всерьёз!
доктор, поверьте, не будет хуже,
чем балансировать на ноже…
знаете, дважды в одну и ту же…
вряд ли уже…
лучше не сердце – спасайте душу,
чтобы потом не гореть в аду.
счастье всё дальше, темнее, глуше…
нет!
не найду!
мне появиться в ближайший вторник 
в психдиспансЕре? 
туда бегом? 
думаю, проще пройти повторно 
девять кругов… 
снова находит коса на камень, 
дайте лекарство, 
а  деньги – вот! 


Доктор молчит, разводя руками… 
Он – идиот…

Когда свой счёт предъявят мне года,
Я вспомню про волшебный чемодан,
Где прячется под слоем ветхой кожи
Чудесный груз, хранимый много лет -
Он легче снов, вселенной тяжелей,
Здесь - то, что для меня всего дороже.

В любой стране – далёкой ли, родной -
Мой чемодан – мой дом переносной –
Как верный друг, отныне будет рядом,
И часто из него по вечерам
Я буду доставать своё «вчера»,
Всегда гордясь своим бесценным кладом.

Укроются в надежных закромах
Весна любви и первая зима,
Из прошлого протягивая нити…
В душе осколком памяти живой
Поселится бездомный домовой –
Кочующего Времени хранитель.

Отвыкнув от оседлого житья,
Он будет только там, где буду я,
И, может быть, объездит всю планету.
Он очень добр и сможет удружить –
В мой чемодан украдкой положить
Три радуги и парочку рассветов…

Петляет колея из года в год,
К обители последней доведет
Меня в один из дней попутный ветер.
Я, молча постояв перед стеной,
Свою поклажу сдам на проходной
И получу печать: «Жила на свете!»

Поклонник блондинок, вина и Рузвельта,
Летящий на Мальту бесценным грузом,
Любитель аллюзий и олл инклюзива
За нужным словцом не полезет в кузов
роскошного вольво, зевак манящего
размахом своей лошадиной силы.
С привычном апломбом вперёдсмотрящего
не скажет шофёру: "Пока. Спасибо".
А тот, как обычно, свернёт на встречную -
вот тут и начнётся такое ралли
из мата продольного - поперечного:
"Ах, чтоб только черти тебя побрали!"
На мир невиновный всю злобу выместит,
потом успокоится и закурит,
не видя, что рок на дорогу выпустил
две страшно огромных торговых фуры...
Ни оха, ни вздоха - погода скверная,
следы катастрофы в глазах прохожих,
а дома жена заждалась наверное...
Ах, что ж это, Господи? Что же? Что же …
Блондинок своих одарив обновами,
У скромной могилы слегка поохав,
Наш мистер прикажет шофёру новому:
"Давай-ка поехали - с сердцем плохо…"

здесь день и ночь рыдают ливни гулко,
меж берегов не сводятся мосты.
мой город – мир пустынных переулков,
где никогда не появлялся ты.
у главных врат дежуря до рассвета,
садовник-страж, угрюмый, как Танат,*
сажает розы траурного цвета
(здесь неуместны прочие тона).
в домах, где заколочены все двери,
жильцов в помине не было... и нет -
ни слов, ни слёз, ни веры, ни безверья…
а где-то там, на светлой стороне,
моя любовь звучит забытым скерцо,
и голос твой зовёт меня туда,
где я могу остаться и согреться –
на время? или всё же навсегда?
но кто-то снова шепчет заклинанья
в угоду древним дьявольским делам –
и мир из тёмной части подсознанья
выходит, как маньяк из-за угла.
мой личный ад, и явственный, и зыбкий,
в который раз из сердца вырвет свет,
произнеся с презрительной улыбкой:
а вот и я - соскучилась? привет!
свой личный ад - души привычный камень -
однажды сброшу… отдадут концы
колодцы сердца в стиле Мураками
и башен заострённые зубцы…
я столько лет жила ему в угоду –
пусть чёрный цвет уступит белизне,
а монстры обретут свою свободу,
устав бесцельно маяться во мне.

*Танат, Танатос - в греческой мифологии олицетворение смерти, сын Нюкты и Эреба , брат-близнец бога сна Гипноса

Чтобы предать, нужно любить.
Юрий Мезенко

Наплывала тень, кончая очерк
прожитого дня.
Губы в темноте шептали: «Отче!
Слышишь ли меня?»
Памятной стеной вставали лица,
шёл за веком век –
Как-то в злую ночь пришёл молиться
грустный человек.
Белый балахон, как белый парус,
реял на ветру.
«Боже, - думал он, - за что мне кара?
И зачем умру?
Кто я нынче сам? лишённый крова,
с кровью на челе?"
Гефсиманский сад молчал сурово
в предрассветной мгле.
За молитвой вслед явились люди –
стали звать на суд,
И покоя нет врагу Иуде -
Бога не спасут…

Так и повелось – страшнее зверя
лживые слова.
Кто любил до слёз и свято верил –
будет предавать.
Кто ещё с утра, целуя пальцы,
звал меня «Жена»,
Ныне – лютый враг, остерегаться
я его должна.
Хоть святой водой, хоть чем угодно
беса отводи –
Он, «немолодой» и «несвободный»,
снова приходил.
Пели соловьи безлунной ночью.
Вёл он разговор.
Разрывал мои надежды в клочья,
крал покой, как вор.
Думал про дела, друзей, врагов и -
больше ничего….
А Любовь ждала своей Голгофы,
слушала его.