Екатерина Гонзалес-Гальего

Бескрылая,

тебя я не люблю.

и не хочу грешить

и жить с тобою.

Вот так сопротивляются разбою…

Но год прошел,

истратился,

прожит.

Бежит.

течет

податливое время.

Бескрылая,

ты – камень.

выступ,

бремя.

Ты клином

врезалась

в нагую жизнь мою.

Но год прошел

и я  тебя люблю.

И наш ребенок,

как птенец курлычет,

ладошкой ловит

солнце на стене.

Вот так

сопротивляются волне,

когда она тебя

в прибрежный камень тычет.

Я долго наблюдаю за тобой,

как ты по комнатам

проходишь,

как по залам

музея.

И однажды ты сказала:

«Я полечу.

Гнездо мое прикрой

своим крылом.

А я – на небо, в тучи.

Бескрылой

стало быть

легко и скучно.

Прощай, любимый,

пригляди за сыном.

Пройдут века

и я вернусь домой».

Крылатая,

ведь я тебя люблю.

И это грех – не быть,

не жить с тобою.

Но год прошел

и я посуду мою,

и за гнездом слежу,

и сын растет,

и  в небо смотрит часто.

А я один по комнатам брожу,

покинутый,

бескрылый,

злой,

несчастный…

О чём я тебе? Не вспомню. Последнее время часто

со мной такое бывает. Застрянут в горле слова,

а новых и вовсе нету. Такое со мной несчастье…

Что? Говоришь, знакомо. Наверное, ты права.

Я в утро вхожу, как штопор входит в тугую пробку.

Утром проснуться трудно, вечером же уснуть.

Как будто мышь поселилась в мою черепную коробку

и выйти на волю пытается, грызет, пролагает путь.

А ты хорошо смеешься и выглядишь, как богиня.

Плывешь, словно лайнер, мимо, сияешь белым бортом.

И мне говорят ребята: «Дурак, отвернись, погибнешь!».

А я смотрю, задыхаясь, и воздух хватаю ртом.

О чём я тебе? Не знаю. Где-то свистит пичуга.

Едва ли ты это слышишь, войдя в обветшалый сад.

Ты просто живешь, как знаешь, и нет ни врага, ни друга.

Ты просто глядишь на солнце и не отводишь взгляд.

А я – гастролер заезжий, актер от великой дури,

давно забыл мизансцены и выгрыз в груди слова.

И снова играть учился, опять повторял фигуры.

Но ничего не вышло… Наверное, ты права.

Сижу на пороге дома и молча встречаю полночь.

Горит звезда кочевая, какой освещает путь?

О чём это ты? Не знаю. О чём это я? Не вспомню.

Что впрочем, не столь и важно. Не думай об этом, забудь.

Я душу твою

мучительно, больно глотаю,

как будто железо железом

в разверстую глотку толкаю.

Я душу твою

запиваю свинцом разговора,

как гвоздь, забиваю

в распухшее, тесное горло.

Какого же черта

ты в глотке застрял, как заноза.

Ты – вопль, раздирающий грудь,

рокот крови венозной.

Какого же черта…

Я выплюну, вытолкну, выбью,

поганую душу твою

из души своей выну.

… Но – темная комната. Мальчик.

Обрывки газеты вчерашней.

Какие-то тряпки, бутылки

и запах тоски настоящей –

по дому, по тяжести

спящего рядом дыханья родного,

по детской ручонке, зажатой в ладони.

Все было несчастно, напрасно,

до глупости просто.

И души чужие наростом,

как комья налипнувшей глины,

плевки и колючки.

Отстань от меня, оторвись,

отодвинься, не мучай!

Зачем же ты смотришь

подобно врагу?

Я душу твою проглотила –

дышать не могу.

Аве! – похоже на  «здравствуй!». Или заметил разницу?

Видимо так желают зернышку прорасти.

Если возможны новые истины на пути

Самая не расхожая, а продается в розницу.

Самая заурядная ценится больше жизни.

А та, что всего дороже, уходит за медяки.

«Ладить со всеми истинами, быть к костерку поближе,

Очень даже возможно», - думают чудаки.

Мне почему-то кажется горестной эта формула.

Если прижмет покрепче – выставишь кулаки.

Жизненное пространство (тело – всего лишь форма)

бесконечно аморфное, как его не реки.

Я называю  домом. Ты  величаешь местом.

Парень с соседней улицы дом обретает в пивной.

Жизненное пространство – это такое тесто,

лепишь его и лепишь, но выбор всегда не твой.

Падает в сон монетка – вместе сюда вернемся.

Я тебя тоже вижу – ты спишь на чужом плече,

слышишь, как бьется сердце, то, что к тебе поближе.

Мое же совсем не бьется – скрипит в скрипичном ключе.

Время, как тесто мнется. Ты замеси покруче.

Я отойду подальше. Не буду тебе мешать.

Аве похоже на «здравствуй». Выпал такой нам случай,

выдался день погожий «здравствуй!» тебе сказать!

Песок наступает на тело моё,

тяжелые капли зернистого звука.

Я жизни не ведал, протягивал руку,

протягивал руку и прятал её.

А жизнь проходила, бежала, летела,

и в стылую Лету свивалась вода.

В нательной рубашке я вышел из тела,

я вышел из тела, не зная куда.

Холмы, перелески, неторные тропы,

торговые люди – пенька или тес.

Я многое видел, я топал и топал,

я топал и топал, и сам себя нес.

Я многое видел и трогал руками,

века проплывали, над небом смеясь.

Я видел тяжелые грубые камни,

как капли висели и падали в грязь.

Я видел великую книгу Пророка,

читал, но арабский не зная язык,

доверился ритму и острые строки

вонзались в меня, как вонзается штык.

Я видел огни на болоте и знаю

домашнюю душу огня в очаге,

когда моя женщина баюшки-баю

поет над ребенком, и я умолкаю,

когда по тропинке спускаясь к реке,

идет за водой и поёт вдалеке,

и голос, рекой поглощаемый, тает.

Я видел, как рушится бывший никем,

и строится новый, прославленный кем-то.

Я Рим повидал, и оставил Микены.

Я многое видел. Но спелым глазам

наскучили смена и стиль декораций.

Я многое видел. И много узнал.

Но главное – больше не стоит стараться

обманывать время. Я дни нанизал

на нитку. Суровая нитка порвалась.

И время рассыпалось и растерялось,

разлезлось, как ветхая память менял.

Я видел, как горы меня забывают,

как реки не помнят, что знали меня,

становится мертвым зеленое поле…

И я закричал, задыхаясь от боли.

Крик выпустил душу, спасая её.

Песок наступает, песок наступает,

песок наступает на тело мое.