Александр Оберемок

«…зачем нам двадцатый век, если есть уже 
                                        девятнадцатый век…» 
                                                        И. Бродский


«Двадцать первый не в радость, когда есть двадцатый век.
Он не кончился – просто на время ушёл, как снег
по весне. Но остался в обломках гитарных дек;

в рваных джинсах; альбомах Led Zeppelin; книгах;  снах;
в декадентских стихах, обещающих дело швах;
и, конечно, в любви сумасшедшей. Увы и ах…»

Я опять за своё… Ведь зарёкся писать – и вот 
с методичным упорством маньяка который год 
я пишу и надеюсь, что мой адресат прочтёт 

эти письма, которые я не отправлю, не 
потому, что сказала ты - нужно учиться мне 
закрывать двери в прошлое… Там же пролом в стене!!!

«…что любовь как война - всем известно. Мой лучший блиц
был паршиво разыгран. Огонь из твоих бойниц
категорией времени лучше любых границ

защитил бастионы на десять безумных лет…
Ну и чёрт с ним, проехали. Этот нескладный бред – 
безуспешные поиски кошки, которой нет…»

Говорят, кто умеет терпеть, тот имеет всё. 
Я терплю… Ну и пусть в межреберье опять сосёт, 
я лежу на диване со старым своим Басё, 

познаю бытие, как бердяевский имярек, 
но тебя не кляну, а кляну лишь двадцатый век, 
и Свободу, и Творчество, Личность и серый снег…

«…я не тот, к сожалению. Только и ты не та,
грешный мир перевёрнут, и бедные три кита
утомлёнными машут хвостами совсем не в такт

метроному вселенских часов. И на этот раз
черепаховый панцирь уж точно накроет нас,
как огромный, уверенный в действиях медный таз…»

«Долгие годы писал я стихи и прозу,

Что ностальгия приводит порой к циррозу,

Что меж идущих на смерть кораблей Гомера

Пену сбивает с волны и моя триера,

Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,

Как подобает... лирическому герою.

Строчки бегут с моего корабля, и сразу

Недослова превращаются в недофразы:

«Стало привычным, что в горле наутро сухо,

Жизнь такова, что понравится только мухам…

Видимо, мне никогда не достичь имаго,

Стало быть, время заречься марать бумагу…»

Я божился любимой – отныне

не тревожить на кичке сарынь,

не писать ей стихи на латыни,

потому что вульгарна латынь,

не делить на чужое и наше,

не показывать кузькину мать,

но такие заваривал каши,

что и Гурьеву не расхлебать.

Ведь в пределах моей Ойкумены

происходит сплошной кавардак.

Я хотел, чтоб приснилась Елена –

мне приснился матрос Железняк.

Подбирая нелепые фразы,

безуспешно слова теребя,

я хотел объясниться – и разом

потерял и её, и себя…

«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,

Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,

Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,

Всё затянувшая чем-то безумно серым:

То ли тоской по заоблачным горним высям,

То ли золой неотправленных мною писем».

Когда неуёмная вита совсем не дольче,
В какие одежды её ты ни облачай,
Когда ты решился немедленно с ней покончить,
Но только способен рассыпать на кухне чай,

Когда беззастенчиво суетный мир кружится
Вокруг ускакавшей от всадника головы,
Тогда ты, с похмелья напившийся из копытца,
Ревёшь троекратным: "Увы мне, увы, увы…"

И вот, у судьбы заблудившийся под ногами,
Ты смотришь наверх, на источник твоих обид…
А небо с овчинку. И валится шерсть клоками
С паршивой овцы. И не тает. Летит.
Летит.

"Семь мешков с мусором объясняются очень просто:
я решил разобраться со всем, что понацарапал..."
                                                           Евгений Клюев

Я всю жизнь ощущал бардак в голове, похоже,
что пока не родился мусорщик, кто поможет
этот хлам разгрести (хотя бы и под наркозом),
словно Авгию, не имевшему дел с навозом.
Вероятно, мне с детства кто-то наводит морок,
и с такой головой живу я почти что сорок,

а мешки понапрасну прячутся под глазами.
Я пытался найти зерно в этом пыльном хламе:
мне сказали – Любовь есть Бог. Никогда на свете 
я, клянусь, ни любви, ни Бога в пути не встретил.
О любви говорить постыдно, когда не видно
результата труда. И это, увы, обидно.

А когда начинаю я размышлять о Боге,
понимаю, что аз есмь флуд на Господнем блоге,
что написан нескладно, даже отчасти странно,
или хуже того – считаю себя трояном,
и становится очень страшно мне жить порою,
оттого, что известно – греки разбили Трою.

Тысячи лет, миллиард событий – что ж, Ариадна, порвались нити,

так что придётся и прясть, и вить их, новый мотать клубок.

Впрочем, оставь-ка потуги эти… Лучше забрось потайные сети,

чтоб ни один ротозей на свете их миновать не мог.

Ты же в искусстве рыбалки дока, и на живца-минотавра столько

поймано было по воле рока – надо же так суметь!

Так что не плачь по своим утратам – будет с избытком шального брата.

Знай, Ариадна,

что я когда-то рад был попасться в сеть.

Я, в лабиринте блуждая, всё же тщетно надеялся – ты поможешь,

дашь путеводную нить, а может, просто найдёшь слова.

Да, лабиринт золотой, не скрою, только паршиво в душе порою

мне оттого, что о нас с тобою бродит везде молва.

Вот ведь, поди, объясни народу, что, принимая вино за воду,

я пароходу своей свободы только усилил крен.

Время буксиром меня оттащит, я-то ещё не такой пропащий.

Пой, Ариадна…

Твой голос слаще всех голосов Сирен.

Это игра, где беда не горе, сам я теперь минотавр, и вскоре

свежий игрок из запаса в поле выйдет – замкнётся круг.

Я ухожу, не могу иначе – на горизонте судьбы маячит

бодрый Тесей, а ведь это значит – снова быку каюк.

Только ты знаешь, я верю свято в то, что акуна почти матата,

вот и пойми, что твоя утрата – это лишь часть игры.

Время ко мне по кривой дороге снова пришло – подводить итоги.

Спи, Ариадна...

Я знаю, боги будут к тебе добры.