Владислав Декалов

Тютчев лукавил, шепча: "Мо янь,
пенью внимай их...", и чёрт бы с ним,
если б я помнил, что ты - моя, 
если б я слышал твоё "Проснись".

Знаешь, как страшно идти ко дну,
всё отдаляясь от мелких мест.
Я понимаю, что я тону - 
дай мне остаться в своём уме.

Только глаза твои, мон ами.
Только движения нежных рук.
Дай мне забыть, что настанет миг -
и я забуду про всё вокруг.

Дай мне забыть, что настанет час - 
и я останусь навеки там,
где не горит на столе свеча,
где надвигается темнота.

От тебя мне осталось несколько слов.
Да и то — как будто бы не расслышанных.
Я не помню тебя. Но откуда же занесло
все эти нелепые четверостишия?

От прикрытых век, от движения языка,
от прикосновения кожи к коже и
от минут, что не были пригоршнями песка,
но казались мыслимыми, возможными.

Я не помню тебя, но я помню твои глаза.
И (хотя в моем будущем нет ни логики, ни философии)
они будут со мной, даже в час, когда белая полоса
сделает все слова мои невесомыми.

В опустевшем доме, в беспорядке и холодах
буду писать адреса, имена, фамилии,
узнавать в стихах тех, что были когда-то тогда
произносимыми, близкими, милыми.

Никого не узнаю и, отчаяшись, стану шептать:
"Вернись, прости и спаси меня..."

Деревья за окном зашелестели,
легкомоторный сбоку зашумел,
дождь заблестел на листьях — свет придал
торжественную жесткость, беспокойство. 

Гул нарастал. Вопрос «Зачем я здесь?»  
не столько в пустоту и неуместен,
но распадается на многоточья птиц,
на линии ветвей и облаков.

Я обречен припоминать ответ, 
который знал (пусть даже и секунды):
вот в этом облаке твои глаза,
а в этом (совпадение!) — твои!

И вот еще: как будто бы ладонь,
приподнимавшая меня когда-то.
А, может, это пятна на столе, 
узоры на ковре и силуэт,
что обозначился за шторами, когда
ложился спать, боялся утонуть
в багрово-черном ромбе одеяла,
гудении кузнечиков в траве.

             «Лишь чернил воздушных проза неразборчива, легка» (О. Мандельштам)
           
             «Цвет небесный, синий цвет, 
              полюбил я с малых лет» (Н. Бараташвили / Б. Пастернак)



Крик при рожденьи — стыд.
Дрожь — страх и холод. Не согреться
и не спастись от этой красоты.
Иные спорят: «Что есть красота?»,
но разве нет её?

Цвета:
зеленый, синий — все милы.
Земля и небо. С малых лет люблю
иных цветов в глазах стрекоз и кошек
обломки, сколы. Всё перемешалось
в чернил воздушной прозе (как легко!).

Пытаюсь там найти тебя (кого «тебя»?),
и, пусть не карандаш, скорее — ластик,
разборчиво читаю и пишу,
стараясь обходить, но возвращаясь
в места, закрытые цензурой. И нельзя
вообразить, что в них.
И символа для них не подобрать.
Лишь обозначить — «здесь моя вина».

Мой внутренний порок
есть в этом бесконечном повтореньи.
Пусть говорят — попытки тщетны, но бубня
одни и те же строки, я уверен,
нет, верю — я найду тебя
не за чертой страницы, может быть,

на пыльном подоконнике, где луч,
(где взгляд?) бежит по занавеске,
засохшим мотылькам, тетрадке, дальше —
по паутинке, в зелень, синеву,
туда, где проза или комментарий —
не разобрать, не различить уже.

Памяти Тумаса Транстрёмера

1.

Я, словно спохватившись, открываю
окно в Стокгольм, в Балтийские моря.
Там — голос Ваш, который я не слышал
и не услышу больше никогда.
Двадцатый век и Ваше фортепиано —
всё там, за занавешенным окном,
где в траурных цветах плывут гондолы
и кофе будто срезанный цветок.

2.

Как много мы теряем, узнавая
о тех, кто далеко из новостей,
с больших экранов и с экранов малых,
разрезанных на фильмы, фразы, смех.
Как много мы теряем в этом вихре
немых сфотографированных лиц,
где все, кто замолчали на мгновенье,
когда-нибудь замолкнут навсегда.

3.

Когда-нибудь нам всем найдут замену.
Найдут ее, конечно же, и Вам.
И, может быть, стихов не прочитают,
написанных на мертвом языке…
Лишь юный Йохан будет удивляться
созвучиям певучим и тугим.
В заиндевевших стеклах будет видеть
улыбку умирающей Эстер.