Любовь Левитина

Тучи плывут, закатные

сумерки шевеля.

Я превращаюсь в статую

личного февраля.

Скульптор притихший, что же ты

бледен и утомлён?

Глупо мечтать о прожитом,

грустно, Пигмалион.

Холод снаружи просится,

стынет материал.

Видишь, душе не по сердцу,

как ты её ваял.

Всё неживое, лишнее

трудно залить вином.

Ветер играет с вишнями

голыми, за окном,

крут и богат затеями,

с веток сорвал листву.

Жаль, что не Галатея я –

к марту не оживу.

Закончилось придуманное счастье,

цена ему – в базарный день пятак.

Не жалко, что приходится прощаться,

а жалко, что приходится вот так.

Уходишь с непреклонностью солдата,

готовит память воду в решето.

Не жалко, что припомнится когда-то,

а жалко, что припомнится не то.

Закат всплывает медно-красной рыбой –

удачный, но потерянный улов.

Не жалко слов, что мы найти могли бы,

а жалко, что не ищем этих слов.

Кино немое. В долгом эпизоде

ты, я и третьей - скука, а не грусть.

Не жалко, что в финале ты уходишь,

а жалко, что и я не остаюсь.

Циля - бабушка своенравная,

любит, чтоб в доме была чистота.

Врач про неё говорит: "сохранная",

но всё-таки сила уже не та.

Вот если бы дальше жить, не старея

(бывают же крепкие старики)...

Циля тайком влюблена в Андрея -

доктора из поликлиники.

Поздние чувства - отнюдь не безделка,

нахлынут - не спросишь их, почему.

Поэтому Таня, сестра-сиделка,

часто водит Цилю к нему.

Где-то кольнуло, а Циля и рада,

маленькая радость - пигалица.

Пара кварталов - и вот он, рядом,

с Таней по-доброму перемигивается.

Так жаль, что почаще ходить непросто,

Таня - третья лишняя, но других вариантов нет.

Циле вчера исполнилось девяносто -

до ста двадцати ей ещё тридцать лет!

- Время повисло на стрелках часов, 

страхи ползут из притихших лесов. 

Двери и окна запри на засов,

мой любый.

Вдаль не смотри, отойди от окна,

может осколком поранить луна.

Чуешь, как мелко дрожат

тишина

и губы.

Видишь, как низко висят у воды

острые звёзды из тонкой слюды,

знаешь, кровавые в небе следы

остались.

Не поднимай к ним, любимый, лица, 

стоны от неба слышны без конца.

Это приметы войны и свинца,

и стали.

- Полно, от ветра дрожит тишина, 

прочно приклеена к небу луна,

нас не достанет, не тронет война,

я знаю.

Дом устоит против злобы и лжи.

Только от ветра стекло дребезжит.

Чай вскипяти и детей уложи,

родная.

Август уходит, печальный добряк.

Воздух не кровью – закатом набряк.

Вышили звёзды платок сентября

всего лишь.

Сонной травой зарастает быльё,

осень стучится, мы примем её.

Что же ты зябкое сердце своё

неволишь?

С летом прощается ветер в лесу, 

листья, не пули, держа на весу,

стонет, жалея их цвет и красу.

Их много!

Сложит  к порогу ковром поутру,

хочешь - красивый букет соберу,

осень впущу. И со стёкол сотру

тревогу.

I

Крысы

Небо дышит пылью и пахнет серой,

солнце - выжатый ананас.

Позади куражится город серый,

он всегда ненавидел нас.

Потому не спросит: зачем? куда мы?

Догорая, чадят мосты.

Мы уходим сомкнутыми рядами,

зубы-гвозди, крепки хвосты.

Поднимаем пыль на тропе ногами,

животами в траве шурша.

Каждый носит свой непрощённый Гамельн,

и не стоит его прощать.

В край, где в нежной музыке тонет слово,

мир по-своему нарекать

мы идём за дудочкой крысолова.

Не свернуть.

...Впереди река.

II

Дети

Небо дышит пылью и пахнет серой,

солнце - выжатый ананас.

Околдован звуками город серый,

потому не удержит нас.

Прибиваем пыль на тропе ногами,

невысокой травой шурша.

Смотрит вслед беспомощный сонный Гамельн,

нас научат его прощать.

Горько шепчет в спины попутный ветер,

опустился небесный свод.

Мы теперь уже навсегда не дети...

На волнах чародейных нот

в край, где в недрах музыки зреет слово,

мир по-новому нарекать

поплывём за дудочкой крысолова.

...Удержи на воде, река!

------

Согласно средневековой немецкой легенде, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыc, c помощью колдовства увёл за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно.