Никита Брагин

Как больно возвращаться к дому детства,
где из родных никто уже не встретит,
но с подозреньем взглянет каждый третий...
Ну почему не выдумали средства
всё забывать – подъезды, окна, двери,
лишь лица и любовь не покидая?
А, впрочем, я и памяти не верю,
что ждать с неё? Обманщица пустая,
она даёт лишь то, что сам желаешь
иметь в странице своего архива,
где выровнено всё, что было криво.
Но моет берега река живая,
деревья падают и обнажают корни,
и памятью укрытые скелеты
белеют так бесстыдно и бесспорно...
Ушедшее внезапнее кастета
удар наносит – где всего больнее, –
и защититься от него не можешь.
Вот дверь. Вот лестница. Мороз по коже.
А выше, то темнея, то белея,
размытые, бесшумные, немые,
в глазах туманом образы родные.
Из пустоты звенит чужой звонок.
Туда мне не войти. Я одинок.

Когда земля забудет гомон городов,
мосты и эстакады льдами одевая,
и на ладонях ночи смолкнет часослов,

услышишь ли кого, душа моя живая,
о прожитых веках исканий и потерь
страницам древних книг по памяти внимая?

Слегка приотворяя скрипнувшую дверь,
лови из полумрака голосок ребенка,
доверчивому слову ласково поверь.

Ни монолиты стен, ни нефтяная пленка,
ни кружево путей, ни крошево стекла
не скажут ничего. Но искренне и звонко

ребенок повторяет – эта жизнь была
простой и светлой сказкой, словно юный ирис,
что разбудила фея нежностью крыла.

И изо всех чудес, что были в нашем мире,
да возвратит любовь седые грани гор,
и возглас журавлей из поднебесной шири,

и дремлющих каштанов золотой убор,
и вековые плиты у портала храма,
и на родном крылечке тихий разговор.

Хотя бы только день – побудь со мною, мама...

Не лови потаённые смыслы
полуночного скрипа дверей,
не считай окаянные числа
паспортов, телефонов, зверей,
и не путай Ван Гога с Магогом,
на подсолнухе кровь не ищи –
смерть сама просвистит за порогом,
словно каменный шар из пращи,
и уверенно скатится в лузу,
и легко увлечет за собой
мастерство, вдохновение, музу,
контрабас, фортепьяно, гобой…
Эзотерика и гороскопы,
лабиринты и звездный огонь –
все уйдет без войны и потопа,
все развеется в пыль, только тронь.

И останутся только – простая,
повседневная зелень травы,
песий лай, голубиные стаи,
и сквозь серое – взгляд синевы.

Ты можешь толковать мои печали,

исчислить их века, глубины, дали,

нащупать пульс и угадать исток?

Умеешь ли расслышать эти струны,

успеешь ли запомнить эти руны,

пока волна не сгладила песок?

Ты можешь сдвинуть графики и сроки,

перенаправить на лету потоки,

поставить пирамиду на ребро?

Ты возродишь огонь из хлопьев сажи,

и в мегафон честнóму миру скажешь

о смысле выражения «добро»?

Ты знаешь, кто слова наполнил смыслом,

и ритмы сердца переплавил в числа,

и в числах тех гармонию узнал?

Сумеешь ли пройти дороги эти,

найдешь ли для единственной на свете

тот анемон, ту яшму, тот коралл?

А если так, то сможешь ли запомнить

усталость рук, и тяжесть чаши полной,

и горечь правды в крепости вина,

и муки неизбежных расставаний,

и яблоневый цвет над головами,

и жизнь, опорожненную до дна?

Отогревая сердце тишиной,
освобождаешь путь словам забытым
в пространстве между лирикой и бытом,
где слезы звезд – на мураве земной.

И мир, такой привычный и родной,
покойно спит меж небом и гранитом,
как зернышко под бронзовым копытом,
трамбующим песок и перегной.

И в сумерках, где память угасает,
ты видишь свет, как солнышко в кольце,
и девочка, счастливая, босая,

с младенческой улыбкой на лице,
сквозь годы первоцветом воскресая,
тебя уже встречает на крыльце.