Александр Ланин

Потёртый френч - немодный уже лет шесть,
Вечная трубка, взгляд - скупой и неброский.
Вечную ручку берёт, как прыгун - шест,
Иосиф Виссарионович Бродский.

За деревянной дверью ни волхва, ни вола.
В шкафу ни скелета, ни поллитровки.
Звёздное небо письменного стола -
Это оспины отражаются в полировке.

Текст состоит из предателей и ворья,
Так лица с наплывом делаются зернистей.
Он взмахивает рукой и выводит: "Я
Терпеть не могу амнистий.

Потому что, когда в деревню войдут зека,
Ни в лес не уйти, ни в небе не схорониться."
Поэт - один на кончике языка.
Тиран - один - меньше, чем единица.

С трибуны чужой гробницы стоять, глазеть,
Посадив народ на ампир и воду.
Мир состоит из понятных ему газет
И людей. Но люди требуют перевода.

Вечность раскурена, времени пять часов,
Ночь давит на плечи - баба, а с шеей бычьей.
За окошком лает созвездие гончих псов,
И чёрные точки движутся за добычей.

Как только с другой стороны оказываются люди,
Война разворачивается, как баба, плавно и не спеша.
У Петера Зауэрапля заклинивает люгер.
У Сани Петрова перекашивает патрон в ППШ.

Чумазые лица ангелов непременным добром согреты,
Приклады рогов спилены, чтоб не мешать полёту.
Майор на морозе курит трофейную сигарету:
"Ёпта, - говорит, - умеют же, ёпта."

Лёха и Олексiй - на гражданке, считай, соседи,
Харьков, Алексеевка, школа сто сорок девять.
После перестрелки оба идут в соцсети,
А что ещё после боя в мокрой палатке делать.

Время латентных войн (модно писать: гибридных).
Олексiй и Лёха спорят в комментах о зрадах и перемогах.
Только вот бабы плачут, только вот парни гибнут,
Хотя сволочь-статистика говорит, что меньше, чем на дорогах.

САУ лупит нещадно, видимо, падла, любит.
Чинарик, он же недопалок, чиркает о страну.

Как только с другой стороны оказываются люди,
Ты проиграл войну.

Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей
Носил в себе три крови одна другой голубей,
Применял кровопускание только к себе самому,
Видел, как мир исчезает в густом дыму,
Потом угодил в тюрьму.

Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер
Считал, что все в этом долбаном мире беды
Идут от евреев, на крайний случай от мусульман.
У его первой жены на щеках белила, у глаз сурьма.
У второй вместо глаз - тюрьма.

Остап-Сулейман-Берта-Мария
Считал, что всех инородцев правильно уморили,
Что в его стране не место слепым или хромым,
В храме света поместится максимум два легиона тьмы.
И никакой тюрьмы.

Остап-Сулейман-Берта
Не отошёл от станка, не дёрнулся от мольберта,
Не пробовал приладить на крюк ремень,
Когда загорелся ют, когда акулы запрыгали по корме.
А крысы... Крысы всегда в тюрьме.

Остап-Сулейман
До сих пор не избавился от клейма
Ультраправого, хотя весьма полевел зимой,
Когда по сугробам вернулся к себе домой,
А дети воспитаны армией и тюрьмой.

Остап
Только под вечер понял, что мир устал
Терпеть не всё человечество, а его в его простоте.
Перестал рифмовать тюрьму, разжаловал жён и раздал детей.

С тех пор я не получал от него вестей.

Ухмылка кадровика, как трудовик, поддата.
Менеджер Энди Сидорофф тупо глядит в сиви.
У менеджера на выбор два кандидата -
Оба хотят большой и чистой любви.

Бульдог под ковром чихнул и наморщил брыли,
Ему не нравятся оба, но сейчас не его ход.
Один кандидат носит в кармане складные крылья.
Второй - стальные перья, заточенные об живот.

Один кандидат - в белой рубашке, отглаженной до истерики,
Очки на узенькой переносице идут к высокому лбу.
Он учился в Оксфорде, стажировался в Америке.
Второй кандидат - в гробу.

Второй кандидат если встаёт, то разве что к холодильнику.
На его языке "пива будешь" примерно, как "ай лав ю".
Первый живёт по ежедневнику, просыпается по будильнику.
Второй - не явился на интервью.

Бульдог стучит в дверь, спрашивает, не пора ли там.
Менеджер пишет "по собственному" и на стол бульдожий кладёт,
Потому что первый подходит по всем параметрам,
А второй уже не придёт.

А в первый день был создан человек.

В распаде альф, генезисе омег,
Из бран азов, переходящих в веди.
И мир твердел, как бог его твердил,
Повсюду расстилался день один,
Но не было ни времени, ни тверди.

Был человек. Без тела и души.
Лишь кем-то было сказано: "Пиши",
И он писал - безбашенно, безбожно,
Внимая невесомым голосам,
Но всё равно додумывая сам,
Где недослышать было невозможно.

Стряхнув перо, остатками чернил
Незримый ангел небо зачернил,
Сверстал клише и выровнял страницы.
И человек собрался подобру,
По корешку, по сгибу, по ребру,
Чтобы к утру уйти и не присниться.

Но был шестой, его же первый день.
Он бегал по земле и по воде
И узнавал зверей, и птиц, и гадов,
И называл их, радуясь тому,
Что предсказал и твердь, и свет, и тьму,
И каждый червь, и каждый злак угадан.

Грешно творя, бессмысленно любя,
Я точно так же чувствую себя -
Растянутой во времени фонемой.
Срывая знаков чёрные плоды,
Я отделяю воду от воды.

А говорю, что сотворяю небо.